— Ну а я о московских делах подумал, — сказан Пожарский. — Нашел молодца, пригодного во всех отношениях: воин добрый и в грамоте силен. По-татарски, польски, гречески и латыни мыслит быстро, за словом в карман не лезет, но где нужно, смолчит. Чужие края повидал. Повадки вражеские — что тайные, что явные — ему хорошо известны.

Иван Борисович уперся кулакам» в лавку и недоверчиво хмыкнул. Поди ж ты, уж больно складно все получается, прямо как по писаному. Не успел палец протянуть, а уж всю руку заграбастали. И настоятель для монастыря есть, и патриаршее благословение, почитай, получено. И даже в Москве подходящего человека разыскали!

— Стало быть, на готовое позвали? — криво усмехнулся Черкасский, не сумев скрыть досаду.

Авраамий встал, неслышными шагами прошелся по палате, придерживая рукой большой наперсный крест. Остановился напротив Ивана Борисовича и сказал:

— Не держи обиды на сердце. О деле радеем.

— Верно, — помолчав, признал Черкасский. — Думаю, человека князя Пожарского надо определить на службу по Посольскому приказу. Тогда о всех договорах и делах иноземных знать будет, а его связь с казаками лишних разговоров не вызовет. И тайну хранить легче: чужим умам не дознаться, на что и куда деньги идут. Полагаю, подчиняться он должен мне или Дмитрию Михайловичу, а нам уже все доводить до государя. На крайность, можно открыться главе Посольского приказа… Как бы поглядеть на твоего молодца, князь?

Пожарский встал, подошел к двери, распахнул ее и негромко окликнул кого-то. Черкасский и Авраамий обернулись посмотреть, кто появится на зов воеводы. Вот он и вошел.

Иван Борисович прищурился, ревниво разглядывая питомца Пожарского. Статен, высок ростом, широкоплеч. Короткая, чуть вьющаяся русая бородка и густые усы, под которыми лукаво улыбаются румяные губы. Светлые пытливые глаза смотрят настороженно.

— Никита Авдеевич Бухвостов, — представил его Пожарский. — Московский дворянин.

— Знаешь, зачем зван? — спросил Черкасский.

— Знаю, боярин. — Голос у Никиты был густой, низкий, под стать могучему телосложению.

— Не боязно? — продолжал допытываться князь.

— Нет, боярин. Дело Державе нужное. Какая же боязнь?

— Молодец, — скупо похвалил Иван Борисович. — Людей надежных найдешь?

— Найдем! Среди стрельцов, детей боярских да городовых дворян поищем. Казаков поспрошаем, торговых гостей. — Смел, однако. Казаков не боишься?

— Чего их бояться? — улыбнулся Никита — Небось, не тати [2] .

— Смотри! — Черкасский налил полный кубок и подал его Бухвостову. — Тебе с ними дело иметь, донцы — по Посольскому приказу. Пей чару! Сегодня много говорить не станем, найдется время не раз обо всем перетолковать. Теперь, думаю, Дмитрий Михайлович, будет с чем пойти завтра к государю.

В свой возок Иван Борисович усаживался ночью. Горели высоко в небесах неяркие звезды. Сырой, холодный ветер в клочья рвал пламя факелов в руках монастырских служек, норовя забраться под шубу и остудить тело. Лучше бы остудил горевшую от дум голову, помог собрать разбегающиеся мысли, привести их в порядок.

Верховые холопы горячили застоявшихся коней, бряцала сбруя, холодно взблескивало оружие. Отдохнувшие сытые лошади резко приняли с места. Взвизгнули по смерзшемуся насту полозья. За слюдяным окошком возка смутно мелькнули распахнутые створки ворот и монах в долгополом тулупе, низко кланявшийся уезжавшему боярину…

Вскоре остался позади высокий берег Москвы-реки. Проезжая через Гончарную слободу, Иван Борисович захотел посмотреть: успели мужики сладить сруб или нет? Но валил густой мокрый снег, мешавший разглядеть что-либо: так и крутит, так и метет, крупными хлопьями оседая на крышах, увеличивая сугробы на речном льду, стирая призрачную грань между темным небом и ставшей светлой от выпавшего снега землей. «Снег — это хорошо, — зябко кутаясь в шубу и предвкушая, как он вернется к себе, в тепло протопленные горницы, думал Черкасский. — Снег к урожаю! Дал бы то Господь…»

В одну из темных августовских ночей 1629 года к турецкому берегу тихо подплыли казачьи струги. Неслышными тенями проскользнули они мимо сторожевых башен Азова и вышли в море. Несколько дней пути и вот потрепанные непогодой суденышки ткнулись носами в прибрежную гальку. Ни говора, ни шума, ни звяканья оружия. Словно призраки спрыгнули на берег и растворились в темноте, подбираясь к стенам города.

Глухо стукнула тетива. Тяжелая стрела, выпущенная из длинного, туго натянутого лука, басовито прогудев, вошла в горло турка, стоявшего на верхней площадке надвратной башни. Не вскрикнув, он кулем осел на деревянный помост.

— Медед! Помогите! — испуганно заорал его напарник и тут же свалился, срубленный острой казачьей саблей.

На стены и башни уже лезли бородатые, пестро одетые люди с обнаженными клинками и пистолетами в руках.

— Мать твою!.. Гей, станишники!

— На распыл басурманов! Руби их!

— Во имя Отца… и Сына… и Святого Духа! — приговаривал огромный, до глаз заросший сивой бородищей поп в драной рясе, круша тяжелым шестопером налево и направо, разбивая турецкие головы, проламывая щиты и досадливо отмахиваясь от направленных ему в грудь пик.