На что он надеялся? Не знаю, но держался он очень уверенно. Вы сами видите: у меня снова не было выбора. Я не мог позволить ему выступить на суде с заявлением. Поэтому его нашли повесившимся. Эту работу взял на себя Шмидт; разумеется, против него я не выдвигал никаких обвинений. Потом, когда до меня дошла информация, что Шмидта разыскивают, я предупредил его и помог получить новый паспорт.

Он начал шантажировать меня лет десять назад — сказал, что у его сына очень высокие запросы. Естественно, я платил. И вот к чему это все привело. Я обнаруживаю, что у меня был сын и что моя собственная внучка убила его. Я думаю, более изощренное наказание трудно вообразить.

После этих слов он погрузился в молчание, и все начали переглядываться, не зная, как быть дальше.

— Нам нужно кое-что обсудить, — сказал Жанэ. — Уверен, вы понимаете, что за этим делом стоят очень серьезные государственные интересы. Монталлу может отвезти мадам Арманд в полицейский участок и допросить. А с тобой, Флавия, давай обговорим несколько важных вопросов.

Она посмотрела на Рукселя. Если до этого момента у нее еще оставались какие-то сомнения, то теперь они окончательно отпали. Это был совершенно сломленный человек. Он перестал притворяться после того, как заговорила Жанна Арманд. Его жизнь подошла к концу. Можно было не опасаться, что он попытается убежать. А если даже и попытается, не все ли равно?

— Хорошо, — сказала она. — Может быть, мы перейдем в другую комнату?

Изрядно потускневший Монталлу увел с собой Жанну Арманд, а Жанэ, Флавия и Аргайл вышли в холл и стали тихо переговариваться.

— Во-первых, — начал француз, — я надеюсь, ты примешь мои извинения. У меня не было выбора.

— Не беспокойтесь. Боттандо, конечно, похорохорится, но быстро отойдет.

— Хорошо, если так. Ну а теперь давай решим: что нам делать дальше? Не знаю, как ты, но я думаю, что хороший психиатр сумеет поставить мадам Арманд диагноз психически неуравновешенной личности.

— Вы хотите поместить ее в клинику?

— Да, я думаю, так будет лучше для всех.

— И никакого суда? Никакой публичности?

Он кивнул.

— Понятно. Какие еще шаги вы собираетесь предпринять, чтобы спрятать концы в воду?

— А что еще нам, по-твоему, остается?

— Ну, например, выдвинуть обвинение против Рукселя.

— Слишком много воды утекло. Не важно, какая улика спрятана в картине. Все это было очень давно. И потом, неужели ты действительно веришь, что правительство может санкционировать арест человека, которого само же выдвинуло на европейскую премию? Тем более что следствие может вскрыть тот факт, что правительство было в курсе его преступлений? И насколько серьезна эта улика?

Флавия пожала плечами.

— Посмотрим. Конечно, я не рассчитываю, что ее будет достаточно для того, чтобы осудить Рукселя. Пятьдесят лет назад она, может быть, и помогла бы Гартунгу оправдаться перед судом, но сейчас…

— То есть у тебя нет стопроцентного доказательства? Так? Я полагаю, у тебя нет ничего, чтобы выступить даже с простым заявлением.

Она покачала головой.

— Но вы же знаете, что это правда. И он тоже. — Она махнула рукой в сторону кабинета Рукселя.

— Знать и доказать — разные вещи.

— Верно.

— Ну что? Может быть, вернемся?

Она кивнула и открыла дверь.

— Я думаю, уже можно, — сказала она.

Она услышала, как Жанэ ахнул при виде жуткого зрелища. Руксель умирал в мучениях, но стойко терпел боль. Рядом, на полу, лежал фиал, выпавший из ослабевшей руки. С первого взгляда было ясно, что он выпил яд: инсектицид, которым он опрыскивал растения. Лицо его покрыла бледность; рука, стиснутая в кулак, безвольно свешивалась вниз. От лица несчастного было невозможно оторвать взгляд: он умирал со спокойным достоинством, с сознанием того, что слава его, преумноженная людской молвой, не умрет вместе с ним.

Жанэ на какое-то время окаменел, потом резко развернулся к Флавии.

— Ты знала! — выкрикнул он. — Черт бы тебя побрал. Ты знала, что он сделает это.

Она безразлично пожала плечами:

— У меня не было доказательств.

И направилась к выходу.

— Ну и ну, — сказал Боттандо. — И что же за улика там была?

— Пара фотографий и несколько записок, спрятанных между холстом и рамой. Видимо, Гартунг начал подозревать Рукселя и установил за ним слежку. Человек, следивший за ним, докладывал Гартунгу о его передвижениях. Он видел, как Руксель ночью приходил в немецкую комендатуру и встречался со Шмидтом в кафе.

— И ты позволила Рукселю покончить жизнь самоубийством! По-моему, ты слишком много на себя берешь. Возомнила себя ангелом правосудия?

Она пожала плечами:

— Я не знала, что он сделает это. Правда. Но не могу сказать, чтобы его поступок меня огорчил. По-моему, для него это был наилучший выход.

А Гартунг оказался в некотором роде даже героем. Он понимал, что Мюллер не его сын — это свидетельствует из его письма приемным родителям, — однако остался с женой, когда она родила ребенка и лежала в больнице. И даже зная о связи Рукселя с Генриеттой, продолжат оплачивать его учебу.