Наконец коробок нашелся. Телефон был областным. Ну да, этот тип говорил, что живет за городом.

Раздались длинные гудки. Наконец в трубке послышался женский голос.

— Позовите Бориса, пожалуйста, — попросил Симоненко. Пауза. Длинная и непонятная. Секунда… три… пять… Если бы существовал способ ускорить время!

— Бориса нет, — ответила женщина.

— Когда он будет?

Снова повисло молчание. Андрей хотел было вспылить, как вдруг услышал короткое страшное слово.

— Никогда.

— Как?! — вскрикнул Симоненко, будто услышал известие о собственной смерти.

— Попал под локомотив на железнодорожном переезде. В чужой машине. Пьяный.

«Алло! Екатеринбург?.. Миша, ты?.. Слава Богу, дозвонилась! С Новым годом вас всех! С Новым счастьем! И Нину… Нина с тобой? А бабушка?.. Как она себя чувствует?..» — визгливо кричала в соседней кабине румяная «Хозяйка Медной горы».

— Он не успел выскочить?

— Он не мог. Следователь транспортной милиции сказал, что рука его была пристегнута наручником.

Симоненко слышал бесконечные: «Кто это?» и «Алло!..», но не мог не то что ответить, но даже шевельнуть рукой, чтобы повесить трубку. Он тупо смотрел перед собой в зал переговорного пункта. Автомат отключился сам. Кто-то потребовал освободить кабину.

«Алло!.. Миша! У меня время кончается, сейчас детей дам!..»

«Папа! Папа! С Новым годом тебя!..»

Андрей брел по снегу, не разбирая дороги. Что ж, не ему первому — не ему последнему приходилось решать «или — или». Или сознаться и прожить остаток дней в позоре, или ждать, ждать, судя по всему, недолго.

Еще можно было уехать. Но куда? Домой?.. Он уже позвонил родителям, что после Рождества приедет вместе с Леной. А вдруг они обо всем узнают! Уж лучше пусть его привезут в цинковом гробу: так он хотя бы будет жертвой, а не виновником. Жертву всегда жалеют.

Один день пьянки — пять лет похмелья. Кто знает, может, все к лучшему? Иначе жить с этим и ждать пришлось бы в Москве, в Париже, в родительском доме, с Ленкой или без нее — с любой другой женщиной — всю жизнь…

Очнулся он в сумерки на незнакомой улице. Вскочил в какой-то трамвай — номер занесло снегом. Поехал куда глаза глядят — не все ли равно? Через десять минут оказался на берегу Москвы-реки. Толпа любопытных окружила полынью. Закутанные в шубы и дубленки зеваки глазели на «моржей». Представители этого бесстрашного племени погружались в ледяную воду, фыркали, визжали и смеялись под аплодисменты.

Поклонники здорового образа жизни вернули Андрея к реальности. «Надо опередить, — вдруг подумал он. — Нужно опередить убийцу и умереть самому». Симоненко подошел к полынье, скинул куртку, быстро размотал шарф. Охочая до зрелищ толпа уставилась на него. Теперь отступать было поздно. Зрители на мгновение притихли, потом принялись рукоплескать, посыпались реплики: «А не простудишься, парень?», «Жить надоело?»…

Никогда прежде ему не случалось купаться зимой. На такие подвиги его не хватало даже после обильного возлияния в русской бане. Но самоубийство, как известно, не подвиг, а совсем даже наоборот… По лицу художника нетрудно было догадаться, что в прорубь его вела отнюдь не жажда самовыражения. Но какое до этого дело «ликующим, праздно болтающим»! Для них эта акция означала посрамление «моржей». Простой, ничем не выдающийся прохожий, такой же, как любой из них, без полотенца и «секундантов», стоящих наготове, и вообще — просто так! Паренек решил испытать себя — пожалуйста! Общество равных возможностей. Общество пофигистов. Точно так же они пойдут за его гробом, не уточняя, кто и по какой причине в нем оказался.

Ничего страшного не произошло. И вода не показалась ему обжигающей, и мелкие льдинки не походили на раскаленные угли. Сейчас он готов был станцевать и на углях — ощущения были бы теми же. Толпа выла, толпа гудела, толпа разрасталась. Кто-то совал стакан. «Моржи» насмешливо глядели на дилетанта. И тогда он ухватился за кромку льда и погрузился в прорубь с головой.

Сразу стало темно и тихо. Великое искушение отпустить руку и предаться воле течения задержало его в воде дольше, чем мог выдержать человеческий организм. Остудившись, Симоненко решил не спешить расставаться с жизнью: кто знает, вдруг судьба подарит ему еще день-два?..

Тренер «моржей» к неудовольствию толпы крепко взял его за руку и выдернул из воды.

— Сколько ты выпил, придурок? — спросил спортсмен. Какой-то сердобольный «морж» не пожалел своего махрового полотенца, кто-то снова протянул стакан. В нем оказался спирт. Впрочем, если бы Андрею поднесли бензин или цианистый калий, он бы выпил, не почувствовав разницы.

Но если бы сейчас он, подобно Родиону Раскольникову, встал на колени и сказал: «Простите меня, люди, я — преступник, я убил человека!», то люди весело бы простили его. Точно так же, как если бы он попросил у них защиты, они бы ему поаплодировали, справедливо решив, что перед ними неисправимый юморист. Патологически неисправимый, пожизненно.

Только сейчас он понял цену обществу, в котором человек всегда одинок.

Домой он вернулся затемно. Пассажиры трамвая бросали удивленные взгляды на его смерзшиеся волосы. Ледяные глаза не интересовали ровным счетом никого.

Меньше всего он думал сейчас о той, кого убивал пять лет назад.

Как ни странно, наутро Симоненко не заболел. Голова была ясной, ощущение холода прошло, ощущение страха перед неотвратимостью смерти — тоже.

Он не хотел быть убитым исподтишка, не хотел, чтобы его, беспомощного, прикованного наручником, раздавил поезд. Такая смерть не сулила искупления. Он хотел лицом к лицу встретиться со своим убийцей и напоследок успеть заглянуть в его глаза.