Выступление Хэхэльфа продолжалась примерно полчаса. Все это время я оставался объектом пристального внимания – мне ужасно хотелось считать его доброжелательным, но я не мог в это поверить, как ни старался. Впрочем, я тоже с пользой провел время: с любопытством начинающего антрополога изучал новых знакомцев. Разумеется, все они были разными, но я заметил некоторые особенности, присущие всем бунаба. Кроме одинаково неулыбчивых ртов все они обладали длинными, слегка раскосыми, непроницаемо темными глазами, узкими овальными лицами и не то смуглой, не то просто покрытой ровным золотистым загаром, удивительно гладкой кожей. Я вспомнил всех бунаба, которых видел прежде, и решил, что наверное это и есть их расовые отличия. Хотя, что касается опущенных вниз уголков губ, это вполне могло оказаться следствием привычки: у моего приятеля Хэхэльфа имелись те же проблемы с улыбкой, а ведь насколько я понял, в нем не было ни капли бунабской крови – только воспитание.

Наконец Хэхэльф закончил свою пространную речь, нарядные обитатели дома расступились, давая ему пройти, и он поманил меня за собой. Я вздохнул, кое-как привел в порядок свой перекошенный рот и последовал за ним в прохладный полумрак белого коридора. Я тут же попытался выяснить, о чем он говорил со своими приятелями, но Хэхэльф страдальчески сдвинул брови и умоляюще посмотрел на меня. Насколько я понял, мне предлагалось не отвлекать его от подготовки к последнему, решающему выступлению. Немного поплутав по коридору, мы вышли во внутренний двор, в котором был разбит великолепный сад – не слишком густой, но превосходно спланированный, так что я сразу вспомнил знаменитые японские сады, знакомые мне исключительно по иллюстрациям. В глубине сада стоял еще один дом – небольшой, но необыкновенно красивый, сложенный из очень мелких белых кирпичиков, а роскошный шатер на крыше показался мне настоящим произведением искусства – и это несмотря на то, что я отнюдь не разделяю любовь бунаба к ярким краскам! У входа в дом выстроилось чуть больше дюжины человек в сравнительно невысоких, но расшитых разноцветными узорами агибубах. Одни были в широких штанах, другие – в своего рода юбках до колен, которые, на мой вкус, следовало немедленно поместить в музей Метрополитен, в назидание моим несчастным соотечественникам, именующим себя художниками. Эти нарядные стражи показались мне очень старыми, но их осанка была величественной, обнаженные до пояса загорелые тела – подтянутыми и мускулистыми, а неподвижные, как у индейских вождей, и мрачные, как у падших ангелов, лица были преисполнены неописуемого спокойствия. Честно говоря, эти бунабские дедушки произвели на меня неизгладимое впечатление, я даже смирился с фактом существования такого головного убора, как агибуба – а это дорогого стоило!

– Это личные рабы ндана-акусы Анабана, – очень тихо, почти не размыкая губ, сообщил мне Хэхэльф. – Их начальник, Хму-шули-аси, хранитель циновки – этот высокий старик в красной агибубе – неотлучно находится при ндана-акусе с момента его рождения. Сколько ему лет – даже подумать страшно! По-моему, больше сотни. Если учесть, что ндана-акуса Анабан немного старше моего покойного отца, а хранителем циновки новорожденного нданы редко назначают молодого человека…

– Ничего себе! – таким же едва различимым шепотом отозвался я. И не удержался от вопроса: – А что будет, если он все-таки умрет от старости? Назначат нового хранителя циновки? Или просто упразднят эту должность?

– Не говори глупости, Ронхул, – строго сказал Хэхэльф. – Ни один хороший раб никогда не позволит себя умереть прежде своего господина. А эти люди – очень хорошие рабы. Лучшие из лучших.

– Бессмертие из чувства долга, – констатировал я. – Кто бы мог подумать!

– Все, Ронхул, пока помолчи, ладно? – попросил Хэхэльф. – Сейчас мне предстоит познакомить тебя с ндана-акусой Анабаном, а я – не такой уж великий дипломат, поэтому постарайся не мешать.

– А что я должен делать? – робко спросил я. – Может быть, я должен ему как-то поклониться, или?..

– Вот делать как раз ничего не надо. Обойдемся без поклонов. Просто присутствуй – и все. И самое главное – не улыбайся.

Мы миновали неподвижных стариков, равнодушно посмотревших на нас как на пустое место, и вошли в дом. Коридор был таким же темным и прохладным, как все коридоры в бунабских домах, но в этом доме он оказался очень коротким и прямым. Прямо перед нами была дверь, завешанная тонкой полупрозрачной тканью – такой легкой и невесомой, словно ее соткали не люди, а трудолюбивые паучки. Занавеска сама взлетела вверх, словно от порыва ветра, хотя я мог поклясться, что никакого ветра не было, и мы вошли в комнату. Помещение оказалось просторным и почти пустым, если не считать многочисленных ковров, ковриков и подушек, которые покрывали пол даже не одним сплошным слоем, а несколькими слоями, образуя что-то вроде пологого холмика в центре комнаты. На плоской вершине этого холмика был постелен большой круглый ярко-зеленый ковер с густой бахромой, похожей на настоящую живую траву. В центре ковра, опираясь на большие разноцветные овальные подушки, сидел пожилой человек в необыкновенно высокой агибубе – никак не меньше полутора метров, а то и больше! У него было такое же суровое отрешенное лицо, как и у стариков, которых мы встретили у входа. Но в отличие от них, этот дядя был преисполнен такого нечеловеческого величия, что если бы Хэхэльф сообщил мне, что это и есть бог по имени Варабайба, я бы тут же выпалил, что уже и сам это понял. Но царственный старик, разумеется, не был Варабайбой. Передо мной сидел ндана-акуса Анабан, владыка Вару-Чару – насколько я понял, всего лишь один из многочисленных мелких правителей острова Хой, хотя словосочетание мелкий правитель совершенно не вязалось с его обликом, осанкой и манерами властелина мира – тот самый человек, который стал для моего друга Хэхэльфа чем-то вроде отца и научил его всему на свете, в том числе плавать со скоростью моторного катера, улыбаться сердечной улыбкой, а также стрелять из лука и играть на какой-то местной флейте – правда, двух последних подвигов Хэхэльф при мне пока не совершал…

Некоторое время ндана-акуса просто смотрел куда-то перед собой, как бы сквозь нас – как мне показалось, довольно безучастно. В конце концов, я начал чувствовать себя привидением, мерцающим призрачным сгустком разреженной материи, которую невозможно заметить при дневном свете. Потом он внезапно поднялся на ноги одним легким порывистым движением, словно не утопал только что в груде мягких подушек, подошел к Хэхэльфу, оглядел его с ног до головы, одобрительно кивнул, даже снисходительно похлопал его по плечу и неторопливо вернулся на место. Только после этого он внимательно уставился на меня. Мне стало не по себе – признаться, я даже почувствовал противную дрожь в коленках, но потом наши глаза встретились, и я внезапно успокоился. Не могу сказать, что я почувствовал, что ндана-акуса испытывает ко мне расположение или симпатию – просто почему-то перестал нервничать, и все тут. Выдержав долгую томительную паузу – Станиславский бы обзавидовался! – старый бунаба наконец вымолвил одно-единственное слово, что-то вроде амана, с ударением на последнем слоге.

Это коротенькое, но растянутое при произношении слово стало для Хэхэльфа чем-то вроде выстрела стартового пистолета: он поспешно открыл рот и начал в очередной раз излагать краткое содержание предыдущих серий. На этот раз он витийствовал не меньше часа. Ндана-акуса слушал его внимательно, время от времени снисходительно кивал, как бы давая понять, что болтовня моего друга пока ему не надоела.

Наконец Хэхэльф выдохся и умолк. Ндана-акуса Анабан кивнул и задумался. Я понял, что уже давно хочу в туалет и огорчился – надо же, как некстати! Мне повезло: размышления ндана-акусы длились всего несколько минут. Потом старик заговорил, и его голос, низкий и глубокий, произвел на меня самое благоприятное воздействие. Я сразу, без всякого перевода, понял, что ндана-акуса собирается мне помочь – довольно странно, если учесть, что интонации этого величественного старца были такими же недовольными, как и его морщинистое лицо. Закончив говорить, он снова посмотрел мне в глаза, и на этот раз я очень хорошо понял, что имел в виду Хэхэльф, когда говорил о сердечной улыбке бунаба. Взгляд ндана-акусы не был ни веселым, ни приветливым в обычном понимании этих слов, но мне вдруг стало очень тепло и уютно в обществе его более чем мрачной персоны, можно сказать, я впервые в жизни обнаружил, что во Вселенной есть место, где меня любят: не за какие-то там гипотетические достоинства, которым здесь была грош цена, а просто так, потому что я есть – как любят дерево, которое растет в саду, или ручей за домом, на дне которого можно разглядеть пестрые разноцветные камешки, или сухой узорный лист, который можно отыскать в траве, принести домой и положить под стекло…

Хэхэльф ответил старику коротко и, как мне показалось, взволнованно. Потом дернул меня за рукав – я-то стоял как вкопанный, переваривая свои неземные ощущения – и мы вышли в сад.

– Все в порядке, да? – спросил я, щурясь от яркого света: все три солнышка стояли в зените, что на моей памяти случалось с ними крайне редко.

– Ага, – Хэхэльф выглядел необыкновенно довольным. – А ты сам понял, да? Ты понравился старику – я надеялся на это с самого начала, но даже не ожидал, что между вами возникнет такая симпатия… Ндана-акуса даже захотел с тобой побеседовать, чего с ним уже очень давно не случалось. Вообще-то старик не охотник слушать чужую болтовню. Поговорить о ценах на щенков моих чару с богатым торговцем; ответить на глупый вопрос моего старшего сына, дабы он уяснил собственное несовершенство; спросить у молодой жены, какая она у меня по счету; дать тебе дельный совет, если ты специально приедешь на Хой, чтобы его получить – это я еще понимаю. Но о чем еще можно разговаривать с людьми, Хэхэльф? – вот что сказал он мне лет двадцать назад, и с тех пор его мнение по этому вопросу не переменилось.