– Подождите, пожалуйста.

Это снова был тот же самый мальчишка, который и в первый раз заговорил со мной. Только сейчас он успел толи переодеться, толи просто одеться. На нем сейчас была белая рубашка с короткими рукавами и светло-серые брюки. Я остановился и повернулся к нему.

– Извините, пожалуйста, за назойливость, но я хочу поговорить с вами, когда других ребят тут нет.

– Садись, - я указал ему на место рядом с тем, где только что сидел, и сам опустился обратно.

Мальчишка тоже сел и продолжал молчать. Выдержав паузу, я сказал:

– Ну, и?

Когда он снова посмотрел на меня, глаза у него уже были сырыми:

– Никто из ребят, да и я тоже, не решились ни сказать, ни спросить того, что собирались. Но может быть вы это и так знаете, коли уж находитесь здесь. Все ребята, с которыми вы сейчас разговаривали, и я в том числе, обреченные… Да, обреченные. Кому-то из нас осталось жить год-два, кому-то немного больше, как повезет, но никто из нас уже не станет взрослым.

И его прорвало. Его звали Ором Тостьись, ему тринадцать лет. Много что он рассказал. О том, что ему раньше было хорошо, о том, кем он мечтал стать, когда станет взрослым. О своих друзьях по школе и по летней группе. И о том, что прошлой осенью он заболел, и это оказалось не обычной простудой, а проявлением последствий войны и измененных генов, которые и ведут его сейчас к преждевременной смерти. И что нет никакой надежды на избавление… Высказав все это, мальчишка больше не выдержал и убежал, не попрощавшись.

Мне же стало окончательно ясно назначение этого санатория, и заключенные в нем боль и страдания ни в чем не повинных жертв давно закончившейся войны. Мне было ясно, что хотел показать мне советник Инорэ, и чего не показал Гил. Но мне уже и не нужно было на это смотреть. Мое решение и так уже созрело, и я не собирался от него отказываться. Но я продолжал сидеть в этой самой оранжерее, пока меня не нашел Гил. Гил выглядел осунувшимся.

– Пойдемте, - сказал он мне, - там советник уже волнуется.

Я кивнул и пошел следом за ним.

– Вы кое-что успели узнать?

– Вполне достаточно, - кивнул я, - эти ребята действительно обречены?

Он хмуро кивнул:

– Мутация генотипа АУН-16. Проявляется после десяти лет. Неизлечима и неподавляема. Вряд ли кто из них доживет до восемнадцати. Большинство же умрет в четырнадцать-пятнадцать.

– И все, кто находится в "Эйкане", обречены?

– Большинство. Кто на преждевременную смерть, а кто на жалкое существование. Мало кто из них покинет эти стены живым. Некоторые изуродованы физически. Им мы еще хоть как-то можем помочь. Восстанавливающая хирургия, механопротезы, - он качнул своей левой рукой, - трансплантация чужих тканей. Тем, которые умственно отсталые, мы прививаем хоть какие-то навыки. Но большинство пациентов сейчас составляют ребята вроде тех, что вы видели. Тяжелые скрытые мутации, и большинство из них если не приводит к смерти, то делает беспомощным и зависимым от медицины на всю оставшуюся жизнь. Мало кому из них удается помочь и уж тем более спасти… А они верят, подчас до самого конца. Думаете, почему вот эти ребята почти все свободное время проводят в этой оранжерее. Несколько лет назад у нас тут был один мальчик с тем же самым диагнозом АУН-16, но, скорее всего диагноз был изначально неверен, и он оказался здоров. Так вот, этот мальчик все свое свободное время проводил здесь, ухаживая за растениями. А кто-то из этих ребят узнал об этом… Они о чем-то просили вас?

– Нет, никто ни о чем меня не просил.

– Так я и думал.

Межу тем мы уже дошли до кабинета, где нас ждал советник:

– Капитан, вам все показали?

– Вполне достаточно, советник.

– В таком случае нам лучше удалиться отсюда.

Я кивнул, соглашаясь с ним. Мы поднялись на крышу и, заняв места в вертолете, отправились обратно на космическую базу. По пути молчали. На космодроме же я попросил советника сесть поближе к кораблю. Мы снова поднялись на борт, чтобы окончательно завершить этот разговор. Но советник молчал, и я молчал тоже, считая, что первым заговорить должен он. А молчание затягивалось. Прошло наверно минут пятнадцать, прежде чем советник заговорил:

– Железный человек Гил Вайнись и в прямом и в переносном смысле. Он внук моего давнего друга. Война догнала и его, сделав беспомощным калекой. Но воля к жизни у него железная. Сейчас он настолько напичкан протезами, что ребята из его учреждения называют его не иначе, как киборгом. Он же всех их считает своими детьми и соответственно переживает гибель каждого… Сегодня умер один из его любимцев, на кого он возлагал большие надежды. Поэтому я и посчитал, что нам следовало оттуда побыстрее удалиться… Извините меня, капитан, за то, что я воспользовался не вполне порядочным приемом и привез вас туда.

– Извинения приняты, - сказал я настолько сухо и холодно, насколько мог, - я не могу до конца понять вас, латян, даже тех из вас, кто мне близок и дорог. Вы всегда ходите вокруг и около вместо того, чтобы сказать прямо: помогите, если можете. Сказав это, вы ничем себя передо мной не обяжете. И разве вы можете думать, что я останусь холоден и бесчувственен к той боли, которую увидел, и про которую узнал. Но никто из вас ни о чем меня не попросил: ни вы, советник, ни железный Гил, ни даже обреченные на смерть ребята… Но можете и не просить, я и так понял вашу невысказанную просьбу и обещаю помочь всем тем, что в моих силах, даю слово звездолетчика и клянусь Великой Пустотой и своей честью.

Советник отвел свой взгляд в сторону и сказал едва слышно:

– Благодарю вас, капитан.

– Не стоит благодарности, советник. Этим я собираюсь помочь не вам и даже не тем, кто в этом нуждается, а, прежде всего самому себе. Я вырос в мире, где мало боли, и плохо переношу чужую боль, она доставляет мне не меньше страданий, чем собственная… На этом сегодня закончим этот разговор, советник. О конкретном же решении я сообщу вам завтра.

Я проводил советника до поверхности. А, вернувшись на "Иглу", я поднялся в рубку и вызвал Рэя. Тот появился незамедлительно, правда, в сопровождении Ога.