–  Поэтому я тебя терпеть не могу, - сказала Никонова.

–  А если поршень отпустить, то наружный воздух его обратно затолкнет.

Атмосферное давление. Один килограмм на квадратный сантиметр.

–  Никто меня к тебе не толкает, - сказала Никонова.
– Не надо сплетни слушать!

Не надо! Не говори, чего не знаешь! Не надо чужие записки читать! А Лариса дура!

Это тебе Котька Глинский сказал?

–  Что?

–  Что Лариска меня к тебе толкает?

–  Я с Глинским вторую четверть не разговариваю.

–  И напрасно… Он к тебе очень хорошо относится. Гораздо лучше, чем ты к нему.

–  А ты откуда знаешь?

–  Я с ним разговаривала. Ты просто людей не любишь.

–  А ты знаешь, какую про него эпиграмму написали?

–  Кто написал?

–  Не знаю…

Сводник, сплетник и дурак -

Сборник всяких глупых врак,

Облик целый тут его,

Во! И боле ничего.

–  Гнусно! Наверно, ты и написал!
– закричала Никонова.

–  Я не умею, - сказал Сапожников.

Это была правда. Никонова это знала.

Она только не знала, что ее подталкивало к Сапожникову. И он тогда этого не знал.

Узнал только потом. Время. Время толкало и кружило их в своих водоворотах - времяворотах. Тик-так, работали его часы, тик-так - и уже Сапожникову четырнадцать лет, а Глинскому часы подарили.

–  Мама, - сказал Сапожников, - зачем людей рожают?

–  Людей? Детей, наверно?

–  Ну, детей…

–  Чтобы любить кого-нибудь.

–  Кого-нибудь?
– спросил Сапожников.

–  Кого-нибудь, кто будет тебя вспоминать долгое время… Конечно, бывает всякое… война, например, не дай бог… но в принципе дети должны пережить родителей…

Детей рожают, чтобы любить того, кто тебя переживет.

–  Мама, что такое время?
– спросил Сапожников.

–  Время? Откуда же я могу знать?.. Никогда не задумывалась, - сказала мама.
– Как тебе в школе живется, сынок?

–  Хорошо, - сказал Сапожников.
– А что?

–  Ты стал вопросы задавать, как Нюра. А почему ты про время спросил? Кому-нибудь уже в классе часы подарили?

–  Нет…

–  Глинскому, наверно, - сказала мама.
– Его отец третий день в цех без часов ходит, время спросить не у кого… Мы думали, в починку отдал.

–  Котька все уроки на часы смотрит.

–  Я тебе тоже подарю. Отцовские, серебряные, с велосипедистами на крышке… Не знаю, ходят ли они еще или нет.

–  Мне не нужно, - сказал Сапожников.

На серебряной крышке мчались серебряные велосипедисты.

–  Ты не думай, это ведь все равно твои часы, - сказала мама.
– Когда ты фолликулярной ангиной заболел, приехал отец. Ты, конечно, ничего не помнишь, ты без сознания был… Он оставил часы и велел продать в торгсин… Тогда еще торгсины были… Доктор велел для тебя лимоны где-нибудь достать… Сейчас уже есть новые средства, красный стрептоцид и белый… а тогда не было… Я тогда все отнесла, - что было, - несколько ложек серебряных, обручальное кольцо, отцовский Георгиевский крест. Отец и в германскую был пулеметчиком, и в гражданскую у Ковтюха… А часы не продала - я хотела, чтобы они были у тебя…

Ты уже взрослый… Носить их, конечно нельзя, они карманные, их в жилетном кармане носят на цепочке. А где теперь жилеты?.. Будут у тебя над кроватью висеть на гвоздике.

–  Ма, а почему отец пошел в цирк работать?
– спросил Сапожников.

–  Это сложная история… Ты еще маленький, - сказала мама.

Серебряные непродажные велосипедисты мчались по серебряному полю мимо старинных серебряных трибун с навесами и оглядывались на полустершихся серебряных соперников. Время не продавалось ни за какие лимоны, его нельзя было отменить даже ради спасения жизни или ради того, чтобы быть с человеком, к которому тянет больше всего на свете. Это и есть настоящее человеческое земное тяготение, а не бессмысленный камень, который падает на землю по невидимым рельсам. Сапожникову тогда хорошо жилось в школе. Его почему-то начали любить. То все не очень, а теперь вдруг все наоборот. Махнули на него рукой, что ли?

Сапожников пришел в институтскую столовую. Гремели металлические табуретки на каменном полу и посуда в раздаточной, солидные голоса просили борщ, "пожалуйста, половинку", бефстроганов, компот. Молодые сотрудники сидели отдельно, пожилые отдельно. Пожилые смеялись, молодые сидели тихо. Сапожников и Барбарисов сели в уголок. В столовую вошла молодая женщина лет двадцати пяти, в тесном платье серого цвета. У нее были длинные волосы. Она подошла к столу молодых сотрудников, о чем-то заговорила и поставила ногу на перекладину табуретки. Потом ей что-то сказала девушка с птичьим носом, она обернулась, посмотрела на Сапожникова, и Сапожников поймал сонный, но любопытный взгляд. Она смотрела чуть искоса и неподвижно и была похожа на старшеклассницу, которой тесна школьная форма.

Сапожников отвернулся и заговорил с Барбарисовым, а потом спросил:

–  Кто это?

–  Ее зовут Вика.

–  Откуда ты знаешь, про кого я спрашиваю?

–  Это же ясно, - сказал Барбарисов.
– Пей кофе, ненормальный.

–  Скажи ей, что моя фамилия Сапожников.

–  Когда?

–  Сейчас.

Сапожников молчал. Барбарисов смотрел на него.

–  Ладно, не тоскуй, - сказал Барбарисов.
– Заводной ты.

Он поднялся, подошел к ней, взял ее за руку и подвел к Сапожникову.