— Больше никого не было. А потом, они ж в мае жили, а парня сейчас убили. Они-то тут при чём?

— Твое дело вспомнить про них, а при чём они или нет, мы судить будем. Знаешь, дядя, кого ты мне напоминаешь? Быка, которого ведут на бойню, но который думает лишь об одном — почему сегодня он не получил свою порцию сена. Так вот, ты сейчас думаешь, поскорей бы тебя оставили в покое и не мешали возиться на участке со своей клубникой. А поэтому, чем меньше ты скажешь, тем меньше нежелательных последствий и тем быстрее ты поедешь на дачу. А так брякнешь что-нибудь невпопад и раскаивайся потом.

Потому что страшно. Верно, сейчас страшно. Я могу тебя понять. И других понимаю. Тех, кто помалкивает. Но не забудь, дядя, что твой страх порождает безнаказанность других, а безнаказанность порождает беспредел. Который по тебе же завтра и ударит. Всё в этом мире связано тонкой ниточкой. И ничего не возникает на пустом месте.

— Да, я понимаю.

— Ни хрена ты не понимаешь. Ты бык, дядя, бык, которого рано или поздно поведут на бойню. Чей это шприц? Их?

— Да, наверно. Я как-то прихожу, а по всей квартире вонища — ацетоном пахнет. На кухне бардак, варево в банке. Я понял тогда — наркоманы. Шприцы валялись. Ну, возбухнул, конечно, что я, для этого им квартиру сдавал? Чтоб меня милиция накрыла? Они — ладно, ладно, больше не будем. Я им сказал — ещё раз замечу, из квартиры вон. А через два дня они сами отвалили. Мне и легче, мало ли что у этих оболтусов на уме?

— Но деньги-то хоть заплатили?

Николай Филиппович незаметно поморщился:

— Не всё. Да ладно, хоть что-то. А с ними связываться — себе дороже.

— Чтобы не было себе дороже, нечего пускать всех подряд. Желание получить хоть маленькую халяву оборачивается большими проблемами. Мать твою, я скоро Шекспиром стану. Сплошные цитаты. Что ещё про них знаешь? Разговоры, имена?

— Я их видел однажды в городе. Вернее, одного из них.

— Где?

— На Московском вокзале. Случайно. Мне в садоводство с Московского ехать на электричке. Вот там, под табло, возле ангара, ну, где памятник Петру, там его и видел. Он не один был. С компанией.

— Это тоже в мае было?

— Нет, позже, когда они уже съехали. В июле где-то.

— А к тебе они тоже с Московского приехали?

— Да, сказали оттуда. Я только там объявления и вешал.

— Как выглядели, помнишь?

— Витька этот — с вас ростом, худощавый, лицо в прыщах.

— Светлый, тёмный?

— Тёмный вроде бы, У него прическа необычная — на висках и затылке выбрито.

— Так, одежда?

— Не помню. Чёрная куртка. Или коричневая.

— Н-да. Хорошо, давай про второго.

— Повыше будет. Лысый.

— Как лысый? Совсем лысый?

— Да, совсем. Короче, чем в армии. Тоже худой, хотя сильный. Вон, гвоздь видите? Я его вместо крючка для сумок вбил. Так парень как-то зацепился за него, разозлился, одним рывком вырвал.

— Интересно. А этот во что одет был?

— Насчёт куртки ничего сказать не могу, футболку только помню. Чёрная, с рожей какой-то спереди. Скелет, кажется.

— В комнату заходил к ним?

— Нет, ни разу.

— Николай Филиппович!

— Ну, заходил. Разок.

— Ну и что было в комнате?

— Да ничего. Они ж переночуют и отваливают. Даже крова и не заправляли. Как скоты.

— Ладненько. Записывать это пока не будем, бог с вами. Нo имейте в виду, если опять вы что-нибудь забыли, то…

Паша постучал пальцем по кухонному столу. Жест был убедителен и дополнительных комментариев не требовал. Встав с табуретки, Гончаров ногой задвинул её под стол и по узкому коридору направился к двери.

— Да, вот ещё… — как бы вспомнив, вдогонку произнёс Николай Филиппович. Паша обернулся.

— Я вспомнил, как его звали. Кличку вспомнил «Череп». И ещё…

— Ну?

— Когда мы поругались, здесь, на кухне, он вытаскивал из кармана нож. Такой необычный, как веер раскладывается. С красной ручкой.

Мужик поднял взлохмаченную, месяца два нечёсаную голову и тупо заглянул в исписанный лист протокола.

— Читай, — Казанцев бросил на бланк ручку. — Что не понравится, скажешь.

Мужик трясущимися пальцами поставил подпись-закорючку, даже не взглянув на текст.

— Всё равно ни фига я не помню. Пишите как надо. Дай закурить лучше.

Костик бросил на стол пачку сигарет.

— Помнишь ты всё, родной, помнишь. А на плохую память теперь поздно списывать. Ты мне так объясни, без бумаг. Зачем?

Мужик поежился.

— Не знаю. По пьяни.

— Это слабый аргумент. Было уже.

— А что теперь-то? Пишите как надо.

— Да напишем, напишем. Я тебя понять не могу. Вроде не «баклан», вроде не блатной. Пьяница тихий. Да и повода не было. Что ж тогда?