И, может быть, худший из них проявляется досадной мелочью — отец, указавший на некрасивость дочери. Когда это делает мать (а матери делают это часто и в ряде случаев даже не подозревают об этом), девочка, разумеется, страдает, но куда в меньшей степени, нежели если это делает отец. Проще говоря, мать может говорить своей дочери, что она «страшненькая», что ее «никто замуж не возьмет», что она «не получилась» и «неизвестно в кого пошла», но все эти бесчисленные унизительные шутки подчас воспринимаются ребенком не столь болезненно, как одно какое-нибудь случайно брошенное отцом слово.

Одна из моих пациенток — пятнадцатилетняя девушка, страдавшая анорексией [10] — Анна, оказалась жертвой именно одного такого отцовского слова. Ее мать сама мучилась излишней требовательностью к себе и передала это свойство дочери. Впрочем, дети, как правило, перенимают родительские черты, существенно видоизменив их под себя. И если Анина мать была требовательна по отношению к себе, но пыталась, по мере сил, не слишком докучать своей требовательностью остальным, то Аня же совместила как требовательность к себе, так и требовательность к окружающим. Это превратило девочку в очень напряженного и вместе с тем агрессивного ребенка.

Правда, Анина агрессия была не прямой, а, как это часто бывает у женщин, пассивной (мы говорим в таких случаях о «пассивно-агрессивных» чертах характера). Аня проявляла свое недовольство окружающими не открытыми скандалами, не истериками, а обидами, высокомерностью, подчас грубостью, но всегда и неизменно «правильной». То есть она не была хамкой в привычном понимании этого слова, нет. Скорее напротив — в свои пятнадцать-шестнадцать лет была «воплощенной добродетелью», но не доброжелательной, а «со щитом и мечом».

Отец Ани был требовательным, но мягким. Такое случается, когда человек придерживается целой армады разных «правильно», но не диктует при этом свою волю, а пытается увлекать личным примером. У Ани с отцом часто возникали конфликты, но они, в большей степени, были просто средством общения. Девочка не умела проявить свою заинтересованность в человеке иначе, кроме как ссорой, через претензии, борьбой самолюбий. В общем, конструкция этих отношений сверху донизу была патологической и даже уродливой, но все трое — и мать, и отец, и дочь — были в одной лодке, которой, каждый по-своему, дорожили.

И все, в целом, было в этой истории нормально, пока однажды отец Ани не обеспокоился ее весом (девочке было тогда чуть больше двенадцати лет). Избыточный вес девочки уходил корнями в его — отцовскую — линию (ожирением страдала его мать — бабушка Ани, и он сам был не из тех, кого называют «двумя метрами сухостоя»), поэтому беспокойство отца в этом вопросе было весьма естественным. Как-то за обедом он сказал дочери: «Что-то ты слишком много стала есть. Ты что, не видишь — ты же становишься толстой!» Прозвучало это наставление доброжелательно, без всякого желания обидеть или даже «поставить на вид», просто прозвучало... Аня испытала шок, но не показала этого, просто достаточно резко ответила в своей манере.

Интересно, что «толстой» ее и до этого дразнили в школе. Но всякий раз подобная колкость одноклассников стоила им здоровья: Аня отвешивала им тумаки и выкручивала руки. При этом она не чувствовала себя ни униженной, ни неправой. Сейчас же все в один миг переменилось. Следующим утром Аня, как и обычно, пошла в школу, но ощущала себя в классе не как всегда. Ей стало казаться, что все на нее смотрят и замечают, что она толстая.

В школьной столовой, куда она обычно ходила на большой перемене, это состояние только усилилось. Она купила обед, ела его без обычного аппетита, а когда дело дошло до десерта — компота с плюшкой, ни с того ни с сего расплакалась. Спустя три года, когда мы с ней встретились в моем кабинете, она уже, конечно, не могла вспомнить точно то свое состояние. Сначала, как вспоминала Аня, она чувствовала себя растерянной, потом показалась себе отвратительной и, наконец, испытала стыд.

Но стыд — это было совсем не то чувство, с которым могла мириться девочка. Нужно было принимать решение, и она его приняла — она перестала есть. Почти буквально! То, что она называла «поесть», для обычного человека не значит даже «перекусить», скорее «попробовать на язык». С 63 килограммов, которые составляли ее массу тела в двенадцать с половиной лет, она похудела к пятнадцати до 34, причем умудрилась вырасти за это время почти на 20 сантиметров! Это была настоящая дистрофия, разумеется, месячные отсутствовали, а анатомию костей можно было изучать без предварительного вскрытия.

Когда мы начали лечение, Аня была замкнута и не понимала, чего от нее хотят. «Ведь я же ем! — говорила она. — И совсем не худая, просто стройная». Она панически боялась полноты, ложка каши вызывала у нее тягостное чувство давления в области живота, она знала до единиц калорийность продуктов и чувствовала приступ тошноты при одном только виде жирной пищи.

Прежние врачи оставили у нее смешанные чувства, но все негативные — раздражение, недоверие и т. п. Так что мне было достаточно трудно завоевать ее доверие. Но альтернативы не было, поскольку Аня уже не могла адекватно оценивать свое состояние и, если бы наше лечение не имело успеха, могла просто умереть. Что было делать?.. Я не критиковал ее, не пытался с ней спорить, ни на чем не настаивал, просто рассказывал о еде. Так, пространно.