В 1964 году папу пригласили в Федеративную Республику Германии. Помните, тогда существовали две Германии, социалистическая и капиталистическая: ГДР и ФРГ? Советских писателей традиционно выпускали в социалистическом лагере, но вот папину книгу отчего-то решили издать в мире капитализма, и отец поехал на встречу с издателем.

Нынешним подросткам, спокойно разъезжающим по всему миру, не понять нас, тех, живших за железным занавесом. Я очень хорошо говорила по-немецки. Во-первых, обучалась в школе, где этот язык считался самым важным предметом, а во-вторых, имела репетиторшу этническую немку Розу Леопольдовну, жену немецкого антифашиста, сгинувшего в сталинских лагерях. Она ходила ко мне каждый день, с четырех лет. «Танте Роза» [3] не вдалбливала ребенку в голову нудные грамматические правила, не заставляла переводить газеты и учить гигантские куски из Гейне и Гете. Нет, мы проводили время в свое удовольствие: играли в куклы, пили чай, варили суп, ходили вместе в магазин. Розу Леопольдовну скорее следовало назвать моей няней или, по-нынешнему, гувернанткой. Впрочем, она сама любила, когда про нее говорили: «бонна». Вряд ли кто помнит сейчас значение этого слова, та же няня, только на немецкий лад. Роза Леопольдовна очень плохо изъяснялась на русском языке, и мы болтали исключительно на немецком. Результат не замедлил сказаться: лет в шесть я тараторила по-немецки как автомат и свободно читала в оригинале сказки братьев Гримм. На память о Розе Леопольдовне у меня на всю жизнь осталось изумительное произношение, в особенности звука «ch», который многие люди, выучившие язык Гейне в московской школе, ничтоже сумняшеся произносят как «щ».

В пять лет ко мне стала ходить еще и француженка Натали. Она тоже появлялась каждый день и тоже на два часа. Через пару месяцев в моей голове смешались два языка, и я начала говорить странными предложениями, ну вроде:

– Папа, bitte… [4] – затем следовал французский глагол.

Но потом все устаканилось, разлеглось по полкам, и я больше не путалась.

Узнав о том, что его будут издавать в ФРГ, папа попросил издателя пригласить и меня. Отто Загнер, естественно, согласился, и мы вместе с отцом прилетели в Мюнхен. Не передать словами ощущения ребенка, попавшего в мир капиталистического товарного изобилия. Сначала я чуть не упала в обморок в продуктовом магазине, пытаясь сосчитать шоколадки, затем, разинув рот, стояла среди вешалок со шмотками и прилавков с игрушками. Но основной шок я испытала в книжной лавке.

В те годы магазины в СССР, торгующие литературой, производили очень унылое впечатление. На полках стояли томики в серых, невзрачных переплетах. Ни ярких энциклопедий, ни красивых детских книжек, ни альтернативных школьным учебных пособий не было и в помине. А в Мюнхене я попала в царство кричащих обложек, картинок, комиксов… Было от чего обалдеть. Отто, привезший меня в магазин, усмехнулся и спросил:

– Ну, что хочешь?

– Все детективы, – мигом ответила я.

Загнер кивнул, и со мной в Москву прибыл огромнейший ящик, набитый под завязку томиками, чьи обложки украшали изображения пистолетов и кинжалов.

Мама при виде подарков пришла в ужас, но хитрая дочь моментально заявила:

– Это все для дальнейшего углубленного изучения немецкого!

И что было возразить несчастной маме, коли ребенок решил освоить «басурманский» язык в совершенстве? Книги заняли в моей комнате целую стену. И я принялась за чтение.

Первые десять детективов дались мне с трудом. Со словарем в руках я продиралась сквозь дебри фраз, страшно злясь на то, что не могу проглотить книгу залпом. На одиннадцатом стало чуть легче, на пятнадцатом я сообразила, что больше не нуждаюсь в словаре и читаю совершенно свободно. Дик Фрэнсис, Нейо Марш, Рекс Стаут, Чейз, Джорджет Хейер, Честертон и многие, многие другие пришли ко мне впервые на немецком языке. Сколько упоительных минут провела я с книгой в руке, сколько раз ссорилась с бабушкой, считавшей, что ребенок обязан в девять вечера лежать в кровати и мирно сопеть в подушку. Выручало меня одно обстоятельство. Каждый вечер бабуля смотрела новости, а потом мгновенно засыпала. Ровно в десять вечера в нашей комнате раздовался тихий храп Фаси. Я тут же вскакивала и неслась в туалет. Там, устроившись на унитазе, я сладострастно погружалась в мир расследований, совершенно не боясь, что меня поймают. Фася спала, не просыпаясь, мама и папа приходили домой за полночь. Впрочем, я всегда знала о том, что кто-то пытается открыть входную дверь, потому как наша пуделиха Крошка начинала лаять и скрести лапами пол в коридоре. Поэтому родители никогда не заставали меня врасплох.

Но один раз случился казус. То ли Крошка крепко заснула, то ли я слишком зачиталась, но вдруг в самый интересный момент, когда я прочла фразу: «И тут инспектор понял, кто виноват…», дверь в туалет распахнулась и появился папа.

От неожиданности и ужаса мне показалось, что на пороге возникла фигура убийцы, я заорала и провалилась внутрь унитаза.

Папа, не ожидавший встретить никого в сортире, тоже завопил, да так громко, что со стены в коридоре свалилась картина и треснула по голове потерявшую всякую бдительность Крошку. Пару секунд мы с отцом кричали, не узнавая друг друга, потом появилась рассерженная мама и, выдернув меня из унитаза, мигом навела порядок.

В десятом классе передо мной встал вопрос, куда идти учиться дальше. Естественно, все связанное с точными и естественными науками отпадало. Меня тянуло в мир искусства: ГИТИС, ВГИК, актерский факультет, но, очевидно, тяга не была безумной, потому что я легко согласилась с мамой, сказавшей:

– Знаешь, детка, актриса – очень зависимая профессия. Станешь годами ждать роли, если не посчастливится выйти замуж за режиссера.

Я кивнула. Тогда за дело взялся папа.

– Пойдешь на факультет журналистики, – сказал он, – во всяком случае, без интересной работы не останешься. Уж я пристрою тебя куда-нибудь.

Отец в 1969 году был членом редколлегий журналов «Крокодил», «Москва», «Огонек», секретарем парторганизации Союза писателей… Понимаете, да?

Я не стала спорить: журфак так журфак. Писать мне нравилось, работа в газете казалась интересной.

Экзамены я сдала на один пятерки, впрочем, вспоминается пара смешных ситуаций. В тот год, когда я поступала в МГУ, абитуриенты проходили четыре испытания: сочинение, русский устный, иностранный язык и история.

Сочинение я, вспоминая Лилю Брик, написала очень легко. Тема звучала так: «Революционная поэтика В. Маяковского». У меня имелось собственное мнение по этому поводу, но я уже была достаточно умна и изложила то, что прочитала в учебнике. С русским языком тоже не было трудностей, я знала его хорошо. Сами понимаете, что и немецкий сдался без проблем. Текст, предложенный для перевода, оказался до смешного легким, что-то про партизан и Великую Отечественную войну. Я ответила и удостоилась милостивого кивка главной экзаменаторши. Пожилая дама, не предполагавшая, что абитуриентка свободно владеет языком, сказала своей коллеге по-немецки:

– Вот, хоть и «списочница», но я со спокойной душой ставлю ей «отлично».

– До тех пор пока у нас будут идиотские тексты, – ответила ей, тоже по-немецки, коллега, – большинство ребят получат хорошие отметки. Дать бы им отрывок из Гейне…

Я не поняла, что имела в виду экзаменаторша под словом «списочница», но их диалог меня обидел, и я мигом отозвалась, естественно, на немецком:

– Могу и из Гейне, и из Гете, и из современных поэтов, только спросите.

Женщины переглянулись, а я принялась декламировать строфы из «Фауста».