Шрифт:
Потом объявили «Фарс о рогатом муже»; тут же, передо мной, вся труппа лихорадочно переоделась, Бариан нацепил парик, взял перо и ворох бумаг и побежал на сцену, а я, разинув рот, наблюдал, как дамочка мостит поверх собственного бюста ещё и тряпичный, накладной; в какой-то момент я вспомнил о деликатности и отвёл глаза — как раз для того, чтобы увидеть, как красавец Муха сосредоточенно пристраивает спереди в штанах огромную мёрзлую морковку…
Да, благородным господам не пристало путешествовать с комедиантами. Я порадовался, что Алана не видит всего этого, что она осталась стоять среди публики — тоже, признаться, не место для жены Ретанаара Рекотарса…
Мне вдруг страшно захотелось натянуть на голову лысый парик. Припудрить нос, наклеить усы и и явиться пред очи зрителей — то-то удивилась бы дамочка с накладным бюстом! Фиглярничать, р-рогатая судьба, так со свистом…
О да. Меня бы освистали.
Фарс закончился, я так и не понял, в чём там было дело, но публика смеялась, и монеты на тарелку бросала — не так чтобы много, на постоялый двор для всей оравы и не хватило бы, пожалуй. Я вспомнил тот негодующий, сдавленный вопль Танталь: «Что, за чужую меня держишь?!» И позвякивание монет в мешочке…
А вот как они, любопытно, выкручиваются, когда не попадается по дороге богатой Танталь? Есть ведь ещё надо, да лошадей кормить… Да подати платить, не зря они так перепугались, когда я вломился к ним в повозку…
Я невольно поднял глаза. Оборванный полог был аккуратно пришит на место.
Комедианты вернулись со сцены потные, несмотря на мороз, зато с красными ушами и носами, в свалявшихся шариках пудры; сели на сундуки вдоль стен, молча пережидая, пока разойдётся толпа. А может быть, просто отдыхая.
Танталь осталась снаружи. Я слышал, как она о чём-то вполголоса спрашивает Алану и та отвечает, тоже вполголоса, равнодушно…
— Хватит сидеть, — угрюмо бросил Бариан. — За работу…
Все пришли в движение; женщина с привычным бесстыдством принялась стягивать подбитое ватой платье, злодей-старичок сунул за щёку кусок хлеба, а статный красавец Муха выудил из штанов морковку и, задумчиво её оглядев, сообщил предводителю:
— Засыхает реквизит уже. Завял… Надо бы новенький.
Заночевали на постоялом дворе. Сквалыга Бариан снял всего две маленькие комнаты, одну отдали нам с Аланой и Танталь, в другой расположились комедианты, все вчетвером, включая женщину. Впрочем, никаких фривольных мыслей на этот счёт не возникало — в комнатах стоял такой холод, что никому не приходило в голову снять хотя бы перчатки.
Алана уснула, укрытая десятком одеял. Я спустился в обеденный зал, где было тепло, и наладился прикорнуть в кресле у камина, благо мои странствия научили меня спокойно относиться к такому способу ночлега. Я задремал почти сразу, и приглушённые голоса за одним из столиков естественным образом вплелись в мой сон.
Мне снилась занавеска, подшитая сверху толстыми белыми нитками; я прилаживал в штанах морковку и всё никак не мог приладить, а ведь с минуты на минуту войдёт Алана, это первая наша брачная ночь, и под кроватью, рядом с ночным горшком, лежит книга «О магах», моё приданое… «Почему же ты молчишь, — бубнит над ухом приглушённый голос Чонотакса Оро, — если ты видишь… плохо… скажи… если ты не чужая…»
«Что, за чужую меня держишь?!» — горько спрашивает Алана, а я стою перед ней с морковкой в руке, и мне нечего ответить.
«Десять лет… десять лет… десять лет…»
«Нет. Уже нет. Не могу, Бариан, извини… Не могу…»
Я — блоха внутри замшевого мешочка. Холодная рука с длинными белыми пальцами шарит по швам, пытаясь найти меня; я вжимаюсь в угол, но твёрдый желтоватый ноготь ищет усерднее, сейчас он найдёт меня, и от мысли, что будет потом, я проваливаюсь в темноту без верха и низа…
Я отработаю, Чонотакс. Я сделаю всё, что прикажешь… только…
Из темноты глядели не отрываясь булавочные глазки Судьи. Проворачивался, теряя дни, деревянный детский календарик.
На другой день я подошёл к Танталь и, пряча глаза, попросил булавку обратно.
Она удивилась. Возможно, она подумала, что я струсил, но булавку, поколебавшись, всё-таки отдала.
У меня не было возможности оправдаться. Объяснить, что не страх перед Чонотаксом меня мучает — соблазн…
Не хотелось верить, что ЭТО рождается внутри меня. Проще списать на наваждение, на Черно, который сквозь расстояние ломает мою волю…
ЭТО было — непреодолимое желание вернуться назад и ползать перед магом на брюхе.