— Вы правы, — согласился Золотов. — Имен у меня было немало. Кем я только не был! Итальянским князем, английским графом, даже однажды пришлось побывать венгерским раввином. Вы можете мне не верить, господа, но когда-то мое состояние оценивалось в миллион рублей. Я имел дома в Петербурге, в Вене… в Париже у меня была шикарная квартира неподалеку от Елисейского дворца. — В глазах Петра Ильича горели веселые огоньки. — А когда я…

— Угодил на каторгу, — перебил Влас Всеволодович, и улыбка его при этом сделалась почти зловещей.

Петр Ильич строго взглянул на пристава и произнес:

— О каторге решили заговорить, ваше благородие. Так вот, я сидел на двух каторгах, одна была французская, а другая — наша, российская. И хочу вам сказать, что марвихеры на всех каторгах пользуются авторитетом, — подбородок Золотникова горделиво вздернулся. — Настоящий талант, он нигде не пропадет. На французской каторге у меня босяки были, которые ухаживали за моей одеждой, как если бы я был английский лорд. Вот так-то, господа! На сахалинской каторге я имел все лучшее и без моего согласия заключенные не могли наказать ни одного ослушавшегося. Эх, если бы вы знали, какой я был уважаемый человек! — с пафосом воскликнул Петр Ильич.

— Что же ты так крепко сдал, сердешный? — очень искренне посочувствовал Ксенофонтов. — В кутузку бы тебя за твои поздние признания, да уж ладно, наслаждайся свободой. Вот что, — Ксенофонтов повернулся к городовому — малому лет двадцати пяти, который исполнял при нем роль адъютанта, — профильтруй! И чтобы ни один мазурик через сито не проскочил, а я пойду других господ навещу.

— Слушаюсь, ваше благородие! — радостно воскликнул парень, как будто получил солидную прибавку к жалованью. — Хипесники, коты, громилы, городушники и просто господа босяки, показывайте свои бумаги, пока руки не повыворачивал!

— А ты нас, ваше благородие, не срами, — хмуро отозвался с верхних нар косматый мужчина. — Видали мы таких. Ежели на Хитровке такими словами бросаться будешь, так как пить дать до своих похорон не доживешь.

— Ах ты, мазурик! — разозлился городовой. — Взяли его, братцы, — распорядился он. — Я с ним в участке пообстоятельнее поговорю.

Ксенофонтов вмешиваться не стал — прикрыл за собой дверь и потопал далее по коридору.

— Кто хозяин?! — громко закричал он. — Кто номера сдает?

Из соседней комнаты выкатился спелым яблоком невысокий круглый краснолицый мужчина лет сорока пяти. Он угодливо улыбнулся и, заглядывая в самое лицо пристава, поинтересовался:

— Чего изволите?

— А в глаз не хочешь? — осведомился Влас Всеволодович, напирая на хозяина бездонным брюхом. — Сказано тебе было, что квартиры открытыми держать надо. А у тебя больше половины заперто!

Хозяин едва отскочил в сторону, опасаясь быть подмятым под могучими ногами пристава, и мелко засеменил следом.

— Так ить не моя вина, — уныло отпирался он, всерьез обеспокоенный тем, что угроза будет проведена немедленно. Впрочем, если разобраться, пара синяков не самое худшее, что можно было ожидать от встречи с приставом. — Можно и в зубы, коли заслужил, — вышел вперед хозяин и с готовностью подставил лицо.

Он даже прикрыл глаза, ожидая удара.

— Как тебя зовут? — неожиданно поинтересовался Ксенофонтов.

— Аникеем кличут, по батюшке Аристархович, а фамилия моя Маркелов, — не без достоинства отвечал бывший мазурик.

— Дура-ак ты, Аникей Аристархович! — беззлобно протянул Ксенофонтов. — Да уж ладно, что тут поделаешь. Видимо, уродился таким. А это уже не исправишь. Вот что я тебе скажу: чтобы все двери через минуту были открыты, все чуланы распахнуты. А чердаки чтобы не запирал! Понял?

— Уразумел, ваше благородие! Все как есть уразумел! — затряс головой толстяк.

Видно, от чрезмерного усердия у него побагровела даже шея. И выглядела совсем раскаленной, кажется, дотронешься до нее влажным пальцем, и она угрожающе зашипит.

Свою карьеру на Хитровке Аникей Аристархович начинал некогда в качестве голубятника, и не без успеха; воровал постиранное белье с чердаков. В уголовном мире профессия голубятника не самая почитаемая, доводилось ему обирать и пьяных, за что его брезгливо называли портяночником. Трижды он попадался на облавах и один раз был выслан из Москвы, куда вернулся только через полтора года. Возможно, до самых седин Аникей Аристархович крал бы постиранное белье и подмешивал бы снотворное в стаканы к собутыльникам, если бы на проворного малого однажды не обратил внимание один из самых уважаемых барыг Хитровки. Поманив пацана пальцем, он спросил: