И тут возникает тема, очень значимая для русских: был ли Троцкий альтернативой Сталину? Не только политической, но и культурной? В фильме "Фрида" Троцкий представлен как тонкий интеллектуал, убеждающий - да и убедивший левых всего мира, что сталинская диктатура есть перерождение революции в термидор, бюрократическое окостенение правящего аппарата победившей социалистической революции (в правоте и едва ли не святости которой Троцкий никогда не испытывал сомнений).

Создается впечатление, что такие коммунистические вожди, как Троцкий, осуществляя цели социалистической революции, отнюдь не посягнули бы на искусство и его потребность быть свободным выражением голоса современности. Вопрос можно поставить короче и острее: совместимы ли коммунизм и искусство? И что в этом отношении дает опыт Троцкого, много писавшего об искусстве (не только о русской литературе, но и, к примеру, о выставках венского Сецессиона)?

Для этого у нас есть богатый материал - книга самого Троцкого "Литература и революция", вторым, и полным, изданием вышедшая в 1924 году, когда он в общем был в революции первым человеком после Ленина. И тон этой книги - книги революционного вождя, пишущего о современных литераторах, - поразительно отличается от того декретирования и проработок, которыми приобрели дурную славу все прочие документы Российской коммунистической партии, касающиеся вопросов искусства.

При этом я с самого начала вынужден заявить, что писания Троцкого о литературе очень неверны. И тут дело в том, что он хочет поставить литературу в перспективу революции, даже не подозревая о том, что у нее, литературы, имеется собственная кривая, собственная парабола, не подозревая, что в литературе нужно принципиально различать материал и стиль.

Корень этой ошибки: Троцкий уверен, что революция изменила всё. На самом деле любая революция, меняя много и принципиально, бессильна изменить это самоe всё.

Но прежде чем перейти окончательно к Троцкому, то есть к его трактовке литературы и искусства, возьмем свидетельство одного человека, несомненно разбиравшегося в искусстве а в молодости бывшего социал-демократом и встречавшегося с Троцким, даже жившим у него. Это Илья Эренбург:

"В Вене я жил у видного социал-демократа Х.
– я не называю его имени: боюсь, что беглые впечатления зеленого юноши могут показаться освещенными дальнейшими событиями. ... Х был со мною ласков и, узнав, что я строчу стихи, по вечерам говорил о поэзии, об искусстве. Это были не мнения, с которыми можно было бы поспорить, а безапелляционные приговоры. Такие же вердикты я услышал четверть века спустя в некоторых выступлениях на Первом съезде советских писателей. ... Для Х. обожаемые мною поэты были "декадентами", "порождением политической реакции". Он говорил об искусстве как о чем-то второстепенном, подсобном".

Вердикты вердиктами, но Троцкий, в отличие от последующих идеологических вправщиков мозгов, писал по-своему, индивидуально. У него был стиль. Читать Троцкого, прямо скажем, - интересно. А соглашаться с ним и следовать указаниям вождя тогда, в 24-м году, было еще необязательно. С книгой Троцкого полемизировали в печати Эйхенбаум и Шкловский.

Приведем несколько образцов безапелляционных, но к оргвыводам не ведущих высказываний Троцкого.

О Зинаиде Гиппиус:

"Пожалуй, через сотню лет историк русской революции укажет пальцем, как гвоздевый сапог наступил на лирический мизинчик питерской барыни, которая немедленно же показала, какая под декадентски-мистически-эротически-христианской ее оболочкой скрывается натуральная собственническая ведьма".

О Розанове и повсеместном им увлечении:

"А между тем Розанов был заведомой дрянью, трусом, приживальщиком, прилипалой. И это составляет суть его... перед силой всю жизнь червем вился. Червеобразный человек и писатель: извивающийся, скользкий, липкий, укорачивается и растягивается по мере нужды - и, как червь, противен".

Увлечение религиозными мотивами у современных поэтесс (между прочим, Троцкий заметил Цветаеву):

"Бог - нечто вроде свахи и повитухи, то есть с атрибутами всемогущей салопницы. И если позволена будет нота субъективизма, мы охотно признаем, что этот широкозадый бабий бог, хоть и не очень импозантен, но куда симпатичнее надзвездного парового цыпленка мистической философии".

Или еще о том же (но это относится уже к Есенину):

"Самой ходкой тканью поэзии - в век машинизированной текстильной индустрии - становится богородицын плат".

Можно - и нужно - не соглашаться с этими оценками, но нельзя отрицать, что написано это энергично и, прямо скажем, красноречиво. Более того: в чем-то и верно. Я уверен, что сам Розанов согласился бы с такой своей характеристикой: у него не было оснований не любить червей, как и всё живое. А грязнотца Розанова - один из непременных и необходимых элементов его даже не стиля, а мировоззрения.

Розанов написал где-то, что Дмитрий Философов решил подарить ему зонт и предложил выбирать из собственных богатых запасов. Розанов сказал: дайте мне этот. "Но это старый и грязный", - возразил Философов.
– "Это как раз в моем стиле", - ответил Розанов.

В общем, Троцкий умел писать. Он, как сказал бы Вячеслав Курицын, - вставляет.

Я бы не стал отрицать наличие у Троцкого литературного вкуса. Оценки оценками, но он умел отличить хорошую литературу от плохой и, чувствуется, был способен радоваться хорошему чтению. Такова, например, его статья о Николае Клюеве, "лапотном Янусе", по словам Троцкого. Троцкий сумел верно описать его декоративный стиль, пристрастие к яркому орнаменту.

Вообще, вот что первостепенно интересно в писаниях Троцкого о современной литературе. Он явно выделял русский национальный элемент в ней, это больше всего его интересовало. Главные персонажи его "Литературы и революции" - Пильняк, Всеволод Иванов, тот же Клюев с Есениным. И Троцкий очень внятно объясняет, почему этого рода литература особенно важна: революция в России осуществлялась крестьянским анархическим, стихийным элементом. Революция в России - крестьянская по основе, отсюда хаос и бесформенность. "Но по руководству, по методу ориентировки, - убеждает Троцкий, - она была самая правильная и продуманная".