Он чиркал, вымарывал, вписывал свое заявление… Следователи продолжали подшучивать, хотя и казались раздосадованными и даже как бы обиженными, Мирлин смотрел на него молча, рассеянно улыбаясь… Но вот все это кончилось. Он чувствовал себя, как будто мешки пудовые грузил, руки дрожали, и тут Мирлин поднялся из-за своего столика и перестал улыбаться: «Соньке позвони, – сказал он, и лицо его вдруг перекосило. – Скажи, что… в общем… передай…» «Обязательно. Немедленно. Ты не беспокойся, я помогаю…» И Мирлина увели в распахнувшуюся дверь, во тьму и пустоту огромного тамбура, и дверь за ним закрылась, и его не стало видно.

Потом они с майором вернулись в старый кабинет, и майор отстучал там еще один протокол. В этом протоколе объяснялось (кому-то), почему в первом протоколе Станислав позволил себе ложные показания. Веньямин Иванович предложил такой вариант объяснения: зная о том, что у Мирлина маленькие дети, я, Красногоров Станислав Зиновьевич, опасался своими показаниями повредить ему, а вот теперь, после очной ставки, подтверждаю, что такого-то числа… И пошло-поехало… Читали, передавая листки… Пили чай… Статья не понравилась… Сказал Мирлину: «Посадят тебя за это, Семен…»

Он подписал протокол. Третий за день. Было уже – без десяти шесть. Восемь часов без обеда. В глазах было темно, язык не ворочался. Веньямин Иванович – этот был как огурчик! – любезно проводил его до самого прапора внизу. Попрощались, пожав друг другу руки, и Станислав вышел через дверь подъезда номер пять наружу. Ленивый жар раскалившегося за день города окатил его.

– А какого дьявола ты так рыпался? – сердито спросил Виконт. – Неужели же не ясно тебе было, что раскололся Семен? Или ты вообразил себе, что…

– Почему? – прервал его Станислав. – ПОЧЕМУ он раскололся?

– Да какая тебе в сущности разница? Раскололся! Не выдержал чего-то там. Дал слабину… Испугался… Или обманули его. Или просто протрепался – он же трепло. Так чего ради, спрашивается, надо было тебе строить из себя партизана на допросе? В чем смысл?

– Не знаю, – сказал Станислав.

Виконт, конечно же, был прав…

И Галилей был прав. А вот Джордано Бруно – нет. Только смешно было говорить об этом применительно к данному случаю… Не смешно, конечно – смешного тут ничегошеньки не было, а – высокопарно, что ли?.. Неуместно.

– Не знаю, – повторил он.

– В результате, ты теперь у них на крючке, – продолжал Виконт по-прежнему сердито. – Статья сто восемьдесят один – дача заведомо ложных показаний. В любой момент они теперь могут тебя потянуть на цугундер.

– Срок?

– Срок там какой-то небольшой, но какого черта тебе он нужен – даже и небольшой?.. Кстати, на работе ты собираешься об этом обо всем говорить?

– А хрен его знает… Может быть, расскажу Ежеватову. А может быть, и нет.

Виконт отвернулся и захлюпал трубкой. Он не сказал более ни слова, но Станислав прекрасно понял это его хлюпание. «Некоторые недурно устроились: они могут позволить себе выбирать – говорить начальству или НЕ говорить… У вот у некоторых такого выбора нет».

– Не понимаю, – сказал он. – Какого черта они из протокола в протокол тащили эту мою фразу: посадят тебя, Семка… Кстати, я говорил ему это тогда или нет?

Виконт пожал плечами.

– А все остальное ты понимаешь?

– Нет. Не понимаю, зачем упоминал он про Сашку. Не понимаю, при чем тут Каманин… Кстати, ты знаешь, что Каманин, оказывается, дал на меня хороший отзыв?

– И где он, этот отзыв?

– Не знаю… Ч-черт, до чего неохота обо всем об этом на работе рассказывать, е-мае…

Ежеватов выслушал сообщение (краткое, без подробностей), набычив могучий свой лоб с залысинами, и некоторое время потом молча шевелил желваками на впалых загорелых щеках.

– Отпуск дать тебе? – спросил он наконец с напором.

– Зачем?

– А чтоб на п… мозолей не было. Хочешь?

Станислав пожал плечами.

– Тогда – все, – сказал Ежеватов. – В Будапешт хотел тебя в сентябре отправить, теперь – х… тебе, а не Будапешт. Никому больше ничего не говори и пошел работать. Где отчет по по этому е… АНТИТЬЮРИНГу? Три дня простого отчета закончить не можешь, жопа с ручкой!

А Жека Малахов крякал, мотал румяными щеками, сморкался в огромный клетчатый платок, в глаза не смотрел.

– Ну надо же! – сказал он огорченно и озадаченно. – И вел себя, вроде бы, вполне прилично, а все равно – будто в говне искупался.

Станислав промолчал. Он так не считал. Ему казалось, что он вел себя хорошо. Не просто прилично, а – хорошо. Пусть не слишком, может быть, умно, но – честно. В конце концов, честность всегда глуповата. И он честно держался до самого конца, до тех пор, пока был ну хоть какой-нибудь смысл держаться… Однако никто, кажется, кроме него, так не думал.