Вениамин Иванович некоторое время молчал, взгляд у него остановился, словно кто-то там у него внутри ударил вдруг по тормозам.

– Это и был Шерстнев, – сказал он наконец.

– Да? Ну и сука! Он же меня тогда совершенно зажрал. Вопросов сто, наверное, задал, гад белоглазый. Видимо, была ему дана установочка – завалить чесэвээна. Вот он и завалил, молодчага. «Молодец и здоровляга и уж наверн'oе не еврей!..»

– Вы думаете, он был еврей?

– Господи, да нет, конечно. Это присловка есть такая, вот и все… Откуда в те годы еврей на физфаке?!

Он спохватился, что ведь запись идет, на пленку, и прикусил язык. Однако, поздно. Идиот, сказал он себе. Кретин.

– Я хочу сказать, тогда шла борьба с космополитизмом, – пояснил он, – ныне осужденная. Культ личности.

– Да, действительно… – медленно проговорил Вениамин Иванович. – Так. Ну, хорошо. Теперь – Каманин Николай Аристархович?

– Уже говорил вам. Книжки его читал. Очень люблю у него «Охотников за невозможным». Рассказы есть у него блистательные. Но лично – незнаком. И даже не видел никогда. Разве что по телеку, но не помню.

– Он не любил выступать по телевидению.

– Тем более. Значит, и по телеку не видел.

– Но вы ему симпатизировали, правильно я понял? Хотя и заочно, так сказать.

– Да. По всем слухам он был добрый мужик. Любил выпить, любил людям помогать, деньги у него не держались. Заступался… – Он чуть было не ляпнул: «За Бродского»… – за людей. И вообще.

– Ясно, – сказал Вениамин Иванович почему-то с разочарованием в голосе и продолжил. – Теперь – Гугнюк Николай Остапович.

– Как?

– Гугнюк. Николай Остапович.

– Первый раз слышу. Он кто?

– А Берман Амалия Михайловна?

– Амалия Михайловна? У нас тут в квартире девятнадцать жила Амалия Михайловна. Но я не уверен, что она Берман.

– Это вы о ней пишете в вашем романе?

– Да. Только это не роман. И не повесть даже. Это – рассказ.

– Ну да? – поразился Вениамин Иванович. – Такой большой?

– Это не мое мнение. Это мнение редколлегии.

– Понятно. Значит, Амалия ваша Михайловна это лицо реальное?

– Абсолютно. Все, что про нее написано – сущая правда. Она умерла лет десять назад, а то могли бы у нее сами спросить.

– Да. Я знаю. И очень жалею, что ее нет. Она бы, наверное, могла бы нам кое-что интересное рассказать… Ну, ладно. А знаком ли вам Габуния Иван Захарович?

Станислав не удержался – поморщился.

– Ну да. Ну, ходил к нам он одно время… В общем, да. Знаком. Он помер, по-моему, уже…

– Я вижу, вы не очень-то к нему благоволили?

– А вам какая разница?.. Слушайте, а к чему все эти вопросы? Может, вы мне прямо и ясно скажете, в чем дело?

Тут Вениамин Иванович словно сорвался:

– Да обязательно! – вскричал он с непонятной какой-то досадой. – Скажу, и обязательно. Только – потом. Я, можно сказать, потому и терзаю вас сейчас, чтобы понять, как… КАК, черт возьми, рассказать вам суть, чтобы вы поняли и поверили. Если я прямо сейчас вот, с ходу, все вам выложу, вы просто пошлете меня подальше, и никакого разговора не получится. А мне надо, чтобы получился!

– Е-мое… – сказал Станислав, опешив даже несколько от такого напора. – Что еще за тайны Апраксина двора? Наследство, что ли, мне засветило из-за бугра?..

– Нет. Не наследство. И вообще, не надо зря гадать. Просто отвечайте мне, и все.

– Ну хорошо, хорошо. Валяйте дальше. Кто там у вас?

– Нет, – сказал Вениамин Иванович твердо. – Сначала, все-таки, скажите мне: вы плохо к нему относились, к этому Габуния? Не любили?

– Слушайте, мне было тогда пятнадцать лет… Или тринадцать? Неважно. Он повадился ходить, ласковый такой, приторный, песни все с мамой пел дуэтом… Явно целился мне на роль нового папаши. А у самого – сыну уже было лет тридцать… За что мне его было любить?..

Он замолчал. Какого черта? Не хочу я об этом говорить. О мамином взгляде, который однажды поймал, брошенном на этого типа… И как он особенно противен был, нализавшись портвейна… Он любил заложить за галстук, этот обрусевший грузин (или мингрел?) – пил как грузин, а напивался как русский… К черту его.

– Ясно. Согласен… А теперь такая фамилия: Каляксин Сергей Юрьевич.

– Каляксин?

– Да. Сергей Юрьевич.

Станислав помотал головой.

– Не помню. А он кто?

– Он был проректором Четвертого медицинского.