Но он уже справился с бессмысленным своим бешенством. Все происходит не так, как задумано… Вертушки нет, Ванечка – нализамшись… («…Мальчишку увезли, дельфина – отравили…») И это уже даже не политика, подумал он мельком. Это просто у меня – всегда так. Всегда. Не одно, так, обязательно, другое.

– Спускайся и прогрей машину, – сказал он спокойно.

– Прогрета.

– Подготовь к длинной поездке. Километров триста.

– Если на подушке, горючего может не хватить.

– На подушке – вряд ли.

– Тогда – о-кей.

– Иди. Я сейчас же спускаюсь.

Ванечка исчез в мгновение ока. Как не было.

– Я вызвал Боба с ребятами, – доложил тут же Кронид деловито и снова пошел нажимать клавиши на своем селекторе. – Они уже внизу.

– Не надо, – сказал он. – Никого не надо.

Они все разом уставились на него. Три очень разных и сразу очень одинаково встревожившихся человека, и все трое сейчас думали одно и то же: опять капризничает старикан, опять чудит. Ему стало смешно, и он захихикал, глядя на них.

– Надулись, – сказал он. – Как мышь на крупу… Ну, не надо мне никого! Сто пятьдесят километров туда, столько же обратно. По хорошей автостраде. Зачем мне охрана? На автостраде – безопасно, а по бетонке поедем с генераловым эскортом. Да и зачем мне ВООБЩЕ охрана, чудики вы мои? Будьте же хотя бы последовательны в своих суевериях!

– Конечно, – сказал деловитый Кронид. – Я и Ванечка – вполне достаточно. На любой случай.

– Нет, Кронид Сергеевич. Хватит мне одного Ивана. А вы, Кронид Сергеевич, останетесь в городе и будете держать крепость. Потому что так получается, что сейчас все, с похоронами связанное, падает на вас. И хватит об этом. Эдик, идите к себе и займитесь статьей и прочим… Кузьма Иваныч, вы заметили: когда я уезжаю, всегда что-нибудь здесь у нас происходит… Понятно, да? Только на вас вся надежда… Динаре Алексеевне объясните, пожалуйста, что к чему. И расскажите про Николаса. Она его любила, так что – помягче как-нибудь… Ну, обнимаю и жму! Связь по радио.

В вестибюле, как водится, дрыхло в креслах и на диванах штук пятнадцать журналистов – под бдительными взорами мальчиков Боба (и самого Боба, разумеется), а также – муниципальной охраны (в черных кожаных костюмах, распухших от бронезащиты, в касках с рацией, с коротенькими смертоносными ОСАми наизготовку). Журналисты немедленно все повскакали, как по тревоге, и с топотом кинулись со всех сторон наперерез. Засверкали блицы, грянули вопросы в дюжину дюжих глоток.

– Правда ли, что ваша встреча с президентом отменяется?

– Нет, неправда.

– Вы направляетесь к мэру?

– Нет.

– А куда?

– По личным делам.

– Какие могут быть личные дела в четыре утра?

– Самые разные.

– Почему падает ваш рейтинг?

– Это знают только аналитики.

– А ваше мнение?

– Что-то делаем неправильно. Станем делать правильно – рейтинг повысится.

– Может быть, вам все-таки следует быть лучшим патриотом?

– Лучшее – враг хорошего.

– Правда ли, что ваша супруга ждет ребенка?

– Нет, неправда.

– Какая ваша база находится под Красными Станками?

Так. Красные Станки какие-то. Сволочи, явно уже что-то пронюхали! Как? Кто? Когда успели?

– Представления не имею. У нас там нет никакой базы.

– Говорят, вы всегда говорите только правду. Это правда?

– Да.

– Зачем?

– Мне так нравится.

– Правда, что вы отказались войти в блок с Демсоюзом?

– Нет, неправда.

– Вы допускаете приход к власти фашистов?

– Я не допущу этого, если сумею.

– Что означают намеки Никиты Акимова на вашу якобы зависимость от академика Киконина?

(Блин. Опять. Да что за наваждение?)

– Представления не имею. Вам лучше спросить об этом самого Акимова.

(Ах, черт. Это я – ляпнул. Нельзя горячиться, нельзя.)

– Вы продолжаете поддерживать отношения с Никитой Акимовым или уже нет?..

Уф-ф! Дверь. Наконец-то. Боб распахивает стеклянные створки. Мальчики его встают стенкой на пороге. Галдящая толпа остается за этой твердой, неприязненной и небезопасной стенкой. Прорвался! Правда, здесь, вокруг подъезда, опять толпа, но это уже не страшно. Во-первых, сейчас их немного – человек сто, не больше. Во-вторых, это, главным образом, любопытствующие интуристы да безвредные фанаты. Эти сразу же узнали его и подняли обычный гвалт – взлетели фосфоресцирующие лозунги и вспыхнули изумрудно-зеленые огоньки «фонариков удачи», дорогу перегородили протянутые блокноты, алчущие автографов… Нет. Нет, друзья. Простите, ради бога – не могу сегодня, очень спешу. Люблю вас, спасибо вам, но – спешу!.. Клянусь, честное слово, ни минуты сейчас не могу задержаться…

(Динара вот так же с пятнадцати лет своих ходила на такие встречи, вечно в первом ряду, сияющая, радостная, по-марсиански прекрасная – с огромными радостными глазами на пол-лица. А потом напросилась на прием, очередь выстояла двухмесячную, прорвалась и сказала: «Я вас люблю и не могу без вас, и не хочу…» Ему не слишком нравилось вспоминать эти дни, и все равно, а может быть, именно поэтому, он вспоминал их каждый раз, когда оказывался в галдящей, улыбающейся, излучающей преданную любовь и беззаветную преданность толпе… Там, в прошлом, остались некие подробности, которые вспоминать теперь было не то чтобы стыдно, но как бы неловко, а они ни в какую не забывались, не желали угомониться, не желали раствориться навсегда.)