Утром так хорошо начавшаяся было на новом месте жизнь была омрачена. Маленький человечек оказался моим начальником. Техрук партии определил меня в гидрометрический отряд. Выскочив из конторы, я стал искать его начальника и был немало удивлен, узрев указанную мне щуплую фигурку, копошащуюся возле склада.

— Вы и есть Николай Петрович Евдокимов? — спросил я и по его усмешке понял, что у меня, очевидно, был весьма дурацкий вид.

— Да. Я — Николай Петрович Евдокимов.

— Начальник гидрометрического…

— Да. Начальник гидрометрического отряда.

— Хм…

Ехидно прищурив черные булавчатые глазки, Евдокимов осмотрел меня с ног до головы и зашел сбоку, чтобы полюбоваться в профиль. Понимая, что поступаю нелепо, и злясь на свою глупейшую улыбку, я почему-то покорно стал разворачиваться вслед за ним вокруг своей оси.

— Оч-чень х-хорошо… — довольно крякнул он, как лошадник после удачной покупки на конном базаре, и мотнул головой в сторону:

— Знакомьтесь с коллегами.

И я, будто подчиняясь вожже, как послушная лошадь, неуклюже потопал к «коллегам».

Их оказалось двое. Пожилой мужчина с вислыми, желтыми от табака, усами и молодой парень с круглым веснушчатым лицом, дожевывающий картофельную деревенскую шаньгу.

— Костя Паздеев, — уныло представился я.

Усатый только молча кивнул и как ни в чем не бывало продолжал сворачивать цигарку. Рыжий парень дожевал шаньгу, обтер пальцы о брезентовую куртку и, вкусно чавкнув, сунул мне пятерню.

— Гошка… Трапезников… А это — дядя Егор, — качнул он круглой головой на пожилого.

Усатый опять только кивнул.

Итак, я — гидрометрист. В нашем так громко именуемом «отряде» всего четыре человека. Начальник, коновозчик дядя Егор и мы с Гошкой — весьма интеллигентные рабочие, так как нам доверены обязанности младшего технического персонала. Мы с Гошкой втайне этим все же гордимся и ждем не дождемся, когда нас переведут приказом в настоящие ИТР. Судя по всему, это будет не скоро, так как прежде мы должны освоить специальность наблюдателей-гидрометристов «на ять», как программно определил Евдокимов, то есть научиться работать самостоятельно.

А сейчас мы вместе с Евдокимовым разъезжаем по рекам и речушкам, замеряем так называемый «расход», иначе говоря, определяем, сколько воды протекает по створу за секунду или за час, оборудуем водосливами все роднички и источники и везде ставим рейки для замера уровня воды. Я не совсем понимаю, для чего это все делается, и Гошка покровительственно (он поступил на работу тремя днями раньше меня) разъясняет что к чему.

— Рейки эти… как тебе… Чтобы следить за уровнем воды в реке или источнике… Чтобы видеть, больше воды или меньше. Понятно? А водосливы — это… Они, в общем, видишь, имеют определенной конфигурации отверстие для слива воды. Подошел с линеечкой, смерил толщину слоя вытекающей воды — порядок! Дебит известен. Это — сколько воды источник в секунду дает. Понятно?

Мне не совсем понятно, но обратиться к Евдокимову за разъяснением я не могу. Вернее, не хочу. Что-то в моих отношениях с ним сразу пошло не по тому пути…

Гошка — местный житель. Он, как и я, нынче окончил десять классов и не прошел по конкурсу в медицинский институт. Не в пример мне, он отнесся к этому весьма философски, весело подытожив:

— Что мне медицинский… Я там, что селедка в компоте. Мне что-нибудь такое надо…

Что именно такое ему надо — он и сам не знает. Говоря так, он выпячивает толстые губы и вертит растопыренной пятерней перед утиным носом.

— Ничё те не надо, — флегматично цедит дым сквозь желтые усы дядя Егор и подстегивает лошадь.

— Ну да! — таращит серые кошачьи глаза Гошка, припрыгивая рядом с телегой. — Мне бы на бурение попасть! Во, я понимаю… Заработки!!!

То, что его определили не на бурение а в «гидрометрию», — единственное, что иногда портит Гошке настроение. В гидрометрии он понимает немногим больше меня, а на бурении все ясно: бури, разведывай руду — и заработок больше.

Ясность цели и смысл в жизни — основная потребность молодости. Я Гошкины огорчения разделяю вполне. Мне тоже хочется на бурение, хотя бы потому, чтобы не быть в подчинении у Евдокимова.

Евдокимов мне не нравится. Почему? Я и сам толком не знаю. Может быть, из-за скрипучего властного голоса, которым он отдает распоряжения. Мной еще никто и никогда так не командовал, и потому все время кажется, что начальник ни во что не ставит ни десять классов образования, ни мое самолюбие. В его отрывистых командах мне все время чудится пренебрежение к моему чувству собственного достоинства. Это злит, раздражает, и я, как молодой петушок, топорщусь при каждом замечании в свой адрес.

Впрочем, Евдокимов на все мои старания продемонстрировать свою независимость не обращает ровно никакого внимания. Он всегда идет впереди, отмеряя удивительно широкими для такого маленького человечка шагами километр за километром. У очередного гидрометрического пункта он отрывисто говорит, кому что делать, раскинув плащ на траве, — садится и придирчиво наблюдает за каждым нашим движением. Здесь от него ничего не укроется. Он заметит любую оплошность. Цепкий взгляд его маленьких глаз будто гипнотизирует меня, и всегда я чувствую себя скованно и очень напряженно. Это меня злит и, чертыхаясь в душе, я каждый раз клянусь, что вечером пойду в контору и обязательно попрошу о переводе на бурение. Очевидно, я так бы и поступил, если бы не один случай.