— Касикьяре?!

— Ну да. В эту самую сторону.

— Я думал, это просто легенда.

— Это и есть легенда, можешь мне поверить. Но иногда легенды становятся реальностью. И эта река на самом деле существует, потому что я должен туда попасть.

Сервеза широко раскрыл глаза и повторил еще раз:

— Касикьяре... Мне такое и в голову не могло прийти.

Амазон рассмеялся. Наивность приятеля — непонятно даже, притворная или искренняя — развеселила его. К тому же алкоголь, который он влил в себя за вечер, наконец подействовал, и Амазон отвлекся от своего несчастья.

— А ты что думал? Что я направляюсь в Боготу или в Каракас?

— Да нет. Но все-таки не Касикьяре... Другого такого глухого места просто нет.

По лицу музыканта пробежала лукавая улыбка:

— Ошибаешься.

В полнейшем недоумении Сервеза спросил:

— Да что тебе там надо, в самом-то деле?

Амазон улыбнулся через силу: он понял, что от этого швейцарца так просто не отделаешься. Он достал из кармана новую сигару, с удовольствием затянулся и сказал:

— Выполнить обещание.

Второй этап путешествия оказался для Амазона самым простым.

Но он знал, что так будет недолго.

Потому что, едва он начинал прокручивать в памяти то, что произошло, вспоминать, как возник план одиссеи белого рояля, этого странствия по реке, он неизбежно подходил к третьему этапу — печалям.

Наутро Амазон Стейнвей проснулся с жуткой головной болью, как будто накануне кто-то с чудовищной силой ударил его по затылку чем-то тяжелым. Ночевал он на террасе в гамаке, который ему принес Сер-веза, — музыкант лежал в гамаке и страдал.

Первый раз за много-много лет ему было так трудно вставать. Такого не случалось с тех пор, как, уединившись в своем жилище в порту Белена, он пытался справиться с горем, в которое погрузился после смерти жены, — тогда он заливал несчастье ромом, ром пах ванилью, ананасом и горькой апельсиновой коркой. Когда, по прошествии трех дней и ночей, ему удалось наконец выбраться из этого спасительного пьянства, он понял, что спиртное не может вылечить боль, а только добавляет к ней привкус горечи.

К несчастью, вчера он опять дал себе скатиться в хмельное забытье, и его горькие последствия напомнили музыканту о тех ужасных днях. Он принялся размышлять о том, как вышло, что он попал сюда, и эти мысли завели его в далекое прошлое, о котором у него сохранились только нечеткие и расплывчатые воспоминания.

Три года назад, когда его жена, метиска с длинными каштановыми волосами и бездонными черными глазами, умерла при родах, хирург, мягко поддерживая его под руку, сказал:

— Будьте мужественны. Мне не удалось спасти ни мать, ни ребенка.

Амазон Стейнвей ответил кратко, сдержанность ему не изменила:

— Фальшивишь!

И все.

Потом он вернулся домой, закрыл ставни, налил себе стакан рома, закурил одну из своих лучших сигар и до поздней ночи играл на рояле. Это была печальная и прекрасная мелодия, лучистая, как солнце, и незатейливая, но в ней как будто звучала вся жизнь его ушедшей подруги.

В тот вечер рояль плакал вместо него, и ноты, которые текли меж клавиш, приносили ему куда большее утешение, чем принесли бы слезы, навсегда застывшие в сухих глазах.

Он не был бессердечным, в его душе поселилась неизбывная боль, странное головокружение — и разверзлась пропасть, в которую он ухнул весь, и душой и телом. Просто этот человек не умел плакать. Зато он мог заставить плакать белый рояль, и ноты, которые лились из-под его пальцев, были куда красивее настоящих слез.

Амазон Стейнвей был не из тех, кто с легкостью открывает душу. Он умел держать свои чувства при себе, и вся гамма эмоций, которые под сурдинку звучали в его душе, была слышна лишь ему одному, — словно сладковато-горькая музыка, в которой каждая нота была полна неразделенной любви, томления и грусти.

Его печаль была там, в чудесной мелодии белого рояля, в лавинах его стремительных синкоп.

Что-то изливалось из его души, словно потоки слез, с той только разницей, что ноты текли не из глаз, а срывались с пальцев на эти странные прекрасные клавиши, как будто выточенные из дерева печалей, из слоновой кости воспоминаний.

Амазон и до того дня обо всем рассказывал своему роялю. В музыке или как-то иначе. Иногда он играл на рояле, и ноты, как антисептик, прижигали его раны. Иногда он говорил с инструментом. Как с человеком. Так он и объяснил роялю, почему они должны покинуть Белен и вместе отправиться в самую глушь амазонских лесов.