Она выдернула руку.

Вокруг был холодный и ясный солнечный день, солнце просвечивало сквозь желтоватую листву и преломлялось у нее на ресницах в крохотные радуги.

– Не знаю, что вы сделали, – сказала она, – но это подло.

– Я не виноват, что вы все время ждете удара, – сказал Романюк печально. – Поймите же, этим он и питается, вашим страхом, давними обидами. Все вы кормите огромное количество паразитов… чем больше горя, тем они сильнее…

– Легко сказать, – сказала она сердито и вытерла глаза.

Старуха на скамейке напротив перестала кормить голубей и смотрела на них с любопытством, и голуби в поисках пшена взлетали ей на руки, топтались на коленях…

– Вы вот из-за дочи своей тревожитесь, – сказал Романюк, – а вы оставьте ее в покое, она сама разберется. Взрослая уже.

– Она только с виду взрослая, – Петрищенко порывисто вздохнула.

– Это она с вами маленькая. А без вас взрослая. Что вы цепляетесь за эту работу, Елена Сергеевна?

– А что мне еще делать? – спросила она горько. Ей наконец удалось найти в сумочке носовой платок, и сейчас она складывала его пополам, еще раз пополам…

– Хотите уехать? – неожиданно спросил Романюк.

– Эмигрировать, что ли? У меня допуск, кто меня выпустит?

– Почему – эмигрировать? Хотите уехать со мной?

Она посмотрела на него недоверчиво, но он был совершенно серьезен. Одна дужка его круглых очков была перемотана черной ниткой.

Она хотела сказать «нет», но неожиданно ответила:

– Не знаю.

Вдалеке, между морем и небом, в бледной полоске сизого, похожего на дым, тумана покачивался корабль, пришедший из той страны, где она никогда не сможет побывать.

– А работа? – спросила она тупо.

– Вы же врач, везде нужны врачи, будете принимать в поликлинике.

– В глубинке, – сказала она тихо.

– Вот и хорошо, что глубинка. Там спокойно. Там знаете какой мед? Молоко какое? Все настоящее, без обмана. Зимы настоящие, снежные зимы, не то что здесь. Снег розовый на закате. Розовый и синий.

– А мама?

– Ну, и маму возьмем. В палисадник ее выносить будем, летом… на веранду.

– Стефан Михайлович, вы что, делаете мне предложение?

– А и делаю, – сказал мальфар сердито.

Петрищенко задумалась.

– Честно? – спросила она.

– Честно.

– Это первое предложение в моей жизни. Ну, такого рода.

Она помолчала.

У колонн горсовета шумно фотографировалась свадьба. Невеста в пышном белом платье, и где они берут такие? Жених серьезный, прыщавый, в черном костюме.

Когда-то она мечтала о таком платье. О такой свадьбе. Чтобы шумные друзья вокруг, и шампанское, и радостный, напряженный жених.

– А вы разве не женаты?

– Я вдовец, – сухо сказал Романюк.

– А… разве вам можно?

– Это монахам нельзя.

– Все это как-то… очень неожиданно, – сказала она виновато.

Боже, что за банальщину я несу.

– Как-то не вовремя. Я подумаю.

– Лучше не думайте. Лучше делайте. Что вас тут ждет, Елена Сергеевна? Немилость начальства? Телевизор? «Семнадцать мгновений весны»? Нравится вам «Семнадцать мгновений весны»?

– Идиотский фильм, – сказала она неожиданно для себя.

– А по-моему, как раз, ото, неплохой. И новый этот, «Место встречи», тоже неплохой. Не в этом же дело, Лена Сергеевна. Просто это для женщины, ото, дурацкое занятие телевизор одной смотреть.

Свадьба переместилась от горсовета к памятнику Пушкину, невеста поставила ножку на ступеньку цоколя, чтобы были видны свадебные туфельки. Красивые кремовые лодочки на очень высоком каблуке. Дорогие, наверное.

Никогда у меня не будет таких туфелек, подумала она печально. И такого платья. Даже если… Хотя, собственно, что – если?

– А с этим что будет? – спросила она шепотом. – Ну, с этим.

– Вы ж сами сказали. Приедут специалисты.

– Думаете, получится у них?

– Не знаю я, – Романюк пожал плечами.

– Вы на самом деле нас не любите, Стефан Михайлович, правда? Городских, чужих… вообще людей не любите?

– Если вам кто-то скажет, что он людей любит, он, ото, дурак. Или врет. Человека можно любить, это да.

– Мне, честно, надо подумать, – сказала она, – ну и вам тоже. Проверить свои чувства. Вот все кончится, тогда посмотрим, ладно? Должно же оно как-то кончиться.