7. Исмар Киконийский — греки взяли город штурмом и подожгли. Потом на пьяных греков напали киконы.

Остров Кифера — туда их пригнал штормовой северовосточный ветер.

Лотофаги (западная Ливия) — терпкий напиток вызывает кратковременную потерю памяти, наверно, то было вино из лотоса, колючего кустарника, плоды которого, похожие на ягоды мирта, пурпурно-красные, величиной с оливку.

Циклопы — дети Урана и Геи, одноокие великаны с глазом посреди лба. Дикие и свирепые, они живут в удаленных одна от другой пещерах, зияющих на скалистых горных склонах.

Полифем — сын Посейдона и нимфы Фоосы. Зарезав нескольких овец, греки подкреплялись. Ели сыр из корзин, висевших по стенам пещеры. Вечером Полифем возвращается и огромным камнем закрывает вход в пещеру. Доит коз и овец.

Когда Одиссею удается хитростью спасти товарищей и себя самого, жестоко изувеченный Полифем, воя от боли, спрашивает его имя.

Тот отвечает:

НИКТО — стало быть, всякий человек.

Лестригоны — племя злобных людоедов, которые убивают всех Одиссеевых спутников на одиннадцати судах и уничтожают эти суда, лишь Одиссей вместе с товарищами спасается бегством на одном судне и наконец причаливает к острову волшебницы Цирцеи.

8. Уже много месяцев стоит над Итакой знойное марево и беспробудная тишина. Вдали, на горизонте, море и небо соединяет мглистая сизая полоса. Воздух недвижим, как перед грозой. Жестяные листья олив повернуты наружу серебристой своей стороной.

Одиссей и Телемах.

— Ты меня слышишь?

— Да, отец.

— Насколько я сам себя слышу, я, кажется, говорю громко и четко? Громко и четко.

— Да, отец.

— Годы не приглушают и не путают мои слова.

— Ты говоришь громко и четко, отец. Я с детства помню твой голос.

— Память ребенка коротка, она как солнечный луч, тонущий во тьме.

— Моя память, отец, знает только дневной свет.

— Ты не помнишь ни одной ночи?

— Помню цвета, формы, звуки.

— А ночные звуки?

— Я помню сны.

— Ты искал меня?

— Возможно. Не знаю. У меня часто бывали крылья. Я летал.

— Как Икар?

— Икар, наверно, был слаб и труслив. А я силен и отважен. Я твой сын.

— Так ты даже во сне никогда не падал?

— Я парю высоко и легко.

— Значит, ты изведал счастье!

Когда они умолкли, тишина, нарушаемая лишь монотонным стрекотом цикад, словно бы стала еще более глубокой и всепроникающей.

— День ли прошел, — сказал Одиссей, — или месяц, год, десять лет, двадцать?

— Ты спрашиваешь?

— Нет, размышляю.

— Когда ты покинул дом и Итаку, мне едва минуло два года. Странствия твои продолжались столько же, сколько война. Десять лет. Я вырос. Ребенок, мальчик стал юношей.

Он пристально поглядел на сына из-под тяжелых, набрякших век.

— Да, ты уже не мальчик. Но все равно у тебя позади меньше прошлого, чем у меня, и больше, чем у меня, времени будущего.

— Да, оно меньше отягощает и больше умножает надежды.

— Ты играешь мыслями, будто забавляешься стрельбой из лука.

— И ты должен мне желать, отец, чтобы я всегда попадал в цель.

— А если ты нацелился в небо или в пропасть?

— Прости, отец, но у меня, в отличие от тебя, никогда не было возможности проникнуть в Трою в чреве деревянного коня.

— А довелось ли тебе покорить надменный город, десять лет отражавший осаду?

— Ты слышал вопли Гекубы и плач Андромахи?

— Слышал я много воплей и не только женских. Видел пылающие, разоряемые города, убийства, преступления, резню. Я видел ад.

— Греки присудили тебе божественные доспехи Ахиллеса и его меч.

— Я не просил об этом.

— Но ты это помнишь! И даже тебе еще мало твоих странствий, мало того, что певцы превозносят твои деяния и твою славу. Да ты неустанно прославляешь себя сам.

— Ты думаешь, я не хотел бы встретить юношу, вроде тебя, который бы ничего обо мне не знал?

— О, ты нашел бы в нем благодарного слушателя.

Они опять умолкли. Наконец Одиссей очень тихо сказал:

— Сын мой, сын мой! Молодой, красивый мой сын!