Всем вам, полагаю, известно, что мой сын Телемах и несколько десятков юношей из знатнейших родов недавно покинули Итаку на трех судах, не сообщив никому ни причин, ни цели своего путешествия». Ты что-то хотела сказать, Евриклея?

— Не удивись, Одиссей, — молвила она, — если в этом месте услышишь среди собравшихся шум.

— Понимаю, что вы удивлены, — продолжал Одиссей, — ибо те юноши, а также мой сын Телемах распространяли слухи самые различные. Однако противоречия в их доводах и рассказах были столь явны, что трудно не счесть их вымыслом. Избыток резонов и их взаимоисключающие разноречия еще раз подтверждают справедливость мнения: где слишком много доводов, там нет ни одного истинного. И меня день за днем осаждала тяжкая забота.

Посему вы легко можете себе представить мое изумление и испуг, вместе с огромным облегчением, когда предо мною, сидевшим в своем покое и погруженным в невеселые думы, вдруг появился божественный Гермес в давно мне знакомом обличье юноши и я тотчас его узнал, ибо лишь наделенный божественным могуществом мог проникнуть в зал, прямо через стену, не открыв охраняемых стражами дверей. Смущенный противоречивыми чувствами, я молчал. Тогда божественный Гермес изрек такие слова: «Привет тебе, Одиссей, мудрый и славный отвагою муж! Божественная Афина, неизменно к тебе благоволящая, велела тебе сообщить, что твой сын Телемах, юноша доблестный, но отчаянный, замыслил вместе с товарищами приплыть на трех судах на остров Эю, застать врасплох волшебницу Цирцею, вынудить ее отказаться от чародейских козней и открыть свои мрачные тайны, после чего они намерены завладеть островом и подчинить его своей власти».

Как ты думаешь, Евриклея, среди собравшихся опять послышится шум?

— Думаю, что да, — ответила ключница.

— Удивление и угрозы?

— Думаю, ты достигнешь того, чего хочешь.

— Я тоже так полагаю, — ответил Одиссей. — Правда придает силы, но бывает и страшной.

И он продолжал:

— «Гермес, — вскричал я, — мой сын погиб. А также его товарищи. Надо не знать чародейку Цирцею, чтобы воображать, будто без помощи сверхъестественных сил удастся обезвредить ее могучие и коварные чары». Гермес ответствовал: «Ты мудро говоришь, Одиссей. Кто лучше тебя знает эту опасную соблазнительницу? Но ведь некогда божественная Афина при моем посредничестве спасла тебя и твоих обращенных в свиней товарищей, посему и в тяжкую нынешнюю пору богиня желает еще раз предотвратить беду, известив тебя, как ты должен поступить». На что я сказал: «Я весь обратился в слух и благодарю тебя и богиню». Тогда Гермес продолжал: «Теперь суда Телемаха, подгоняемые попутными ветрами, быстро приближаются к острову Эе. От цели их отделяет менее чем один день пути. Я знаю, что они надеются причалить к острову вечером, дабы ночью совершить вооруженное нападение на дом Цирцеи, никем, как тебе известно, не охраняемый, ибо нимфа, дочь Океана и Солнца, полагается на свои чары и прислуживают ей всего несколько девиц, а ночи она проводит с избранным ею любовником, которого, лишь только он ей наскучит, она, повинуясь прихотям своим, обращает в льва, волка или свинью. Невеселый жребий уготован твоему сыну, Одиссей, и такая же опасность грозит десяткам потомков благороднейших семей Итаки. Лишь ты один, по словам божественной Афины, можешь предотвратить бедствие и даже превратить поражение в победу». Как вы догадываетесь, достойные мужи, я не мог не спросить: «Как же мне это удастся?» — «Все зависит от твоих собратьев», — молвил Гермес. И он кратко растолковал мне, как он себе это представляет. «Ты подберешь себе, — сказал он, — девятнадцать надежных спутников и не мешкая взойдешь с ними на быстрокрылый корабль, чтобы в несколько дней — ведь с Посейдоном ты примирился и он не будет чинить тебе препятствий — добраться до острова волшебницы Цирцеи. Пусть не смутит вас, коль в доме нимфы вы не найдете Телемаха и его товарищей. Это будет означать, что, взяв от них все, что ей было нужно, или же ни в одном из них не найдя ничего привлекательного, — известно ведь, что ей более по вкусу мужчины зрелые, чем юнцы, — она превратила их всех в животных. Когда предстанешь перед нею, ты об их судьбе не спрашивай. Цирцее ведомы всевозможные чары, однако мысли она читать не умеет. Ты же, недоступный ее оболыценьям, сделаешь с нею все, что пожелаешь. Ты можешь сделать ее своей рабыней, вынудить открыть все ее тайны или, ежели тебе будет угодно и желательно, завладеешь островом и будешь на нем царствовать, хотя, по-моему, ты скорее посадишь на трон Эй своего сына Телемаха, а сам с товарищами вернешься на Итаку, дабы украсить прежние деяния новою славой, и вдобавок вернешься еще более могущественным, ибо будешь владеть чарами волшебства». Тут шум, Евриклея?

— Последняя часть фразы кажется мне неудачной, — сказала Евриклея. — Она может возбудить справедливые или несправедливые опасения, как бы ты, наделенный волшебной силой, не стал злоупотреблять властью. Иметь властелином волшебника, это, знаешь ли, мало кому приятно.

— Ты права, — молвил Одиссей. — Эту деталь я скрою, хотя, с другой стороны, мой народ достаточно хорошо меня знает, чтобы понимать, — если я и прибегну к волшебству, то лишь для его блага.

— Ты полагаешь, что властелин может быть в чем-то уверен?

— Неуверенность, Евриклея, — лучшая опора для уверенности. Есть ли что ненадежнее, чем натянутый канат, по которому идет канатоходец?

— Ты и это намерен сказать на агоре?

— Что я намерен сказать собравшимся, то я уже сказал. Хотя на этом вся эта история не кончится. Я должен буду вызвать по очереди тех, кого хотел бы взять с собой.

— Ты думаешь, они согласятся? Пуститься в опасное плаванье в возрасте, пусть и не старом, но уже далеко ушедшем от молодости?

— А ты думаешь, что только молодые жадны до приключений? Не у всех, конечно, но у многих юношеские желания с годами становятся острее. Что ж, коль согласятся не все, кого я наметил, согласятся другие, третьи, пусть и самые последние.

— Ты их унизишь!

— Напротив! Если все прочие струсят.

— Тогда продолжай.

— Мне уже остается сказать не так много, хотя и это будет не лишено значения. Когда окончательно определятся имена моих семнадцати спутников — сперва я говорил о девятнадцати, это мое любимое число. Первый — я. А последний… Хотя не достигший возраста зрелых мужей, Ноемон, приемный сын покойного свинопаса Евмея, хочешь ли ты, по доброй воле, без всякого принуждения, сопровождать меня в качестве оруженосца?

Евриклея и Ноемон оба вскочили со своих мест.

— Нет! — вскричала Евриклея.

— А ты, Ноемон?

— Да, господин, — ответил юноша звенящим голосом, — я буду верно служить тебе всем, чем владею.

— Садитесь оба, — сказал им Одиссей.

Когда они повиновались, он снова заговорил как бы на агоре:

— «И под конец хочу вам сообщить нечто отнюдь немаловажное. В моем отсутствии кто-то должен взять на себя надзор за моими владениями, дабы не повторилась достойная сожаления история прошлых лет. Все вы знаете ключницу Евриклею, и мне известно, что вы уважаете ее за ум, рачительность и неизменное желание творить добро. Много лет она была верной подругой одинокой, осаждаемой наглыми женихами Пенелопы, незабвенной моей супруги. Была она также воспитательницей моего сына Телемаха. Посему я и хочу сделать ее управительницей моих владений. Всем моим слугам надлежит слушаться ее и делать все, что она прикажет. Жить она будет также во дворце, но не в покоях для челяди, пусть сама выберет приличествующее ее сану помещение. Да сопутствует ей Афина своей мудростью и да одарит ее Деметра изобилием плодов. Если же случится так, что и на сей раз объявятся женихи, — ибо женщина она пригожая и достойная внимания одиноких вдовцов — выбор супруга я предоставляю ее благоразумию и проницательности, разумеется, если она пожелает вступить в брак».

На что Евриклея:

— Почему ты, Одиссей, говоришь только об одиноких вдовцах? Ведь я могу взять в мужья красивого юношу. Десятка полтора еще осталось тут незрелых юнцов, они уже не дети, хотя и не мужи.

Одиссей слегка усмехнулся и ответил, помедлив, но без какого-либо иронического оттенка:

— Я думаю, Евриклея, что, коль ты выберешь себе в мужья юношу, он будет тебе верно служить всем, чем владеет.

На что Евриклея:

— А Смейся-Плачь останется на Итаке?

Одиссей ответил: