— Может быть, они превратятся в настоящие.

— Я уже не хочу стоять на вершине.

— Но ты ведь не упал с нее.

— У воспоминаний есть крылья, они могут быть могучи, как гигантский орел. Но он меня оставил, улетел. Да, то был орел.

— Извини за любопытство, но у меня в голове шумит. У орла было лицо…

— Возможно. А если и не было, то могло быть. Спи, друг. Я тоже попытаюсь заслонить воспоминания сном. Не отогнать, нет. Сохранить, чтобы они проснулись вместе с моим пробуждением.

— А если ты не проснешься?

— Песнь останется песнью. Я еще пропою настоящую песнь.

— Какую?

— Единственную. Мою.

67. Сильный шум разбудил шута. Сперва он лежал неподвижно, думая, что грезит. Но когда вскочил на ноги и холодный ветер ударил по нему и тьма вокруг предстала как сплошное непрестанное бурление волн, воздуха и небес, и он почувствовал, что корабль, хотя без паруса и без гребцов, качается под его ногами, Смейся-Плачь, дрожа от волнения и еще не решаясь поверить, закричал:

— Одиссей! Ветер! Попутный ветер! Одиссей, к оружию!

Он с минуту подождал, надеясь услышать ответ. Но ответа не было, и он снова закричал, стараясь перекричать внезапно разыгравшиеся стихии.

— Одиссей, проснись! Мы спасены! Жизнь зовет нас громовым призывом.

Когда ж и на сей раз по другую сторону поваленной мачты не послышалось ни голоса, ни какого-либо движения, Смейся-Плачь, шатаясь под могучими порывами ветра, переступил через сосновое бревно и склонился над лежащим голым телом.

— Одиссей! — прошептал он.

И притронулся к Одиссеевой руке. Она была холодная. Потрогал лоб. Он тоже был холодный — чужой, далекий холод! Пощупал сердце. Оно молчало.

68. Тогда Смейся-Плачь распрямился. Он стоял, со всех сторон объятый шумом и движением. Взглянул на небо. Ни одной звезды, темное, как морская пучина.

И чтобы перекричать шум пробудившегося, бушующего мира, шут во весь голос запел стихи:

А ветер все усиливался, ускоряя бег Одиссеева корабля и разгоняя грохочущую тьму.

1981