Поэтому она шла по улице неторопливо, разглядывая проходящих мимо людей, пролетающих мимо птиц и проезжающие мимо машины. И даже, вспомнив о скучающем в сумке плейере, сунула в уши наушники, заглушив тиканье взрывного устройства истошными воплями любимого Мерлина Мэнсона.

На улице стоял уже зимний холод, морозил руки, едва не скрючивая пальцы. Перчатки из тонкой кожи уже не спасали – пора было переходить на теплые ангорковые. Ветер пробирался под куртку, кусал кожу, запуская стайки противных мурашек, лез за воротник и настырно выдергивал тонкие пряди волос из пучка на затылке.

«Лучше бы осталась в троллейбусе, – жалея себя, подумала Лена. – Рано или поздно он все равно бы поехал. Не через час, так через два, какая разница…»

Добравшись наконец до дома, негнущимися пальцами она достала из сумки магнитный ключ от домофона, открыла дверь и едва не расплакалась от досады: в подъезде было темно. Абсолютно и безнадежно темно, хоть глаз выколи. И лифт, конечно же, не работал. Вот только этого ей сейчас не хватало – топать на пятый этаж пешком в полной темноте! Да что же это за день такой и когда же он кончится?!

Некоторое время она постояла на лестничной площадке, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте, и в глубине души надеясь, что за это время кто-нибудь из соседей зайдет в подъезд и составит ей компанию. Вдвоем идти было бы не так страшно. Но время шло, в подъезд никто не входил, а глаза уже привыкли к темноте, которая оказалась не такой уж абсолютной и беспросветной – тусклый вечерний свет все же проникал внутрь из длинных прямоугольных окон под самым потолком.

Быстро одолев четыре с половиной этажа, она уже почти перестала бояться, увидев перед собой дверь в собственную квартиру. И вдруг заметила, как мелькнула чья-то тень в прямоугольнике бледного света.

Мелькнула – и исчезла.

Лена застыла, пытаясь вспомнить, как дышать.

«Да нет же, – сказала она себе. – Показалось…»

Она успела сделать еще пару шагов по лестнице, когда тень мелькнула снова, тотчас же превратившись в большой и черный силуэт, закрывающий проход к заветной двери. Пальцы безвольно разжались, ключи упали на пыльный бетонный пол. И даже сил на то, чтобы закричать, уже не оставалось.

Поздно вечером стою у служебного входа, спрятавшись за массивной колонной из белого мрамора. Воздух наполнен густым ароматом осеннего вечера – тающей влажностью листьев и мерзлой земли. Редкие звезды на черном небе – как отверстия от серебряных пуль, уходящие в бесконечность. Пытаюсь считать звезды, но сбиваюсь уже на втором десятке, потому что нервничаю слишком сильно. Половину неба закрывает серая туча причудливой формы. Люди, изредка проходящие мимо, таращатся на тучу и показывают пальцами. Круглая желтая луна похожа на глазное яблоко, и я не могу избавиться от ощущения, что этот неведомо чей глаз следит за мной с неба.

Что я здесь делаю?

Этот вопрос приходится задавать себе едва ли не каждую секунду. Делать вид, что ответ на него мне неизвестен, было бы глупо. И все же некоторое время я этим и занимаюсь, пытаясь внушить себе, что просто вышла покурить. Еще минута, еще пара затяжек, и я снова вернусь в зал ресторана за свой столик, а может быть, просто пойду домой, потому что за ужин я уже расплатилась.

Заканчивается пятая по счету сигарета, и я сдаюсь. Вздыхаю и обвожу взглядом окрестности в поисках лимузина. Почему-то мне кажется, что это должен быть именно лимузин – строгий и черный, с элегантным шофером и таким же элегантным охранником внутри, как раз такой, какой полагается иметь певцу с мировым именем. Или это должен быть вертолет? Блестящая стальная стрекоза, прилетевшая с побережья Средиземного моря, чтобы приземлиться на крошечном пятачке возле служебного входя в замок-ресторан и унести обратно драгоценную жемчужину Сантьяго-де-Компостеллы?

Нет, вздыхаю я, осознавая вопиющую степень банальности собственных предположений. Конечно же, не лимузин и не вертолет. У Пабло Гавальды наверняка есть собственное средство передвижения, которое он предпочитает всем видам транспорта на свете. Крылья, компактно сложенные за спиной и незаметные под широкой красной рубашкой. Расправив их, он вылетает прямо в окно, наслаждаясь полетом и планируя маршрут по дороге.

Идея с крыльями мне нравится. Некоторое время я забавляюсь ею, представляя, как он парит в небесах с гитарой на фоне серой тучи причудливой формы, приземляется на самом ее краешке и начинает болтать ногами, тихонько перебирая струны. Из темноты выходит белая собака с лохматой слипшейся шерстью. Я замечаю ее и не двигаюсь с места. Собака подходит, обнюхивает меня и тычется в ладонь прохладным и влажным носом.

«Уходи», – шепчу я сквозь зубы. Собака, по всей видимости, прекрасно понимающая человеческую речь, уходит, поджав хвост, снова растворяясь в темноте позднего ноябрьского вечера.

В этот момент открывается дверь – слишком тихо, я не успеваю подготовиться к встрече, зато успеваю забыть все слова, которые должна сказать и которые, кажется, успела выучить наизусть за время ожидания. Мой испанский не слишком хорош, а теперь он и вовсе испаряется из головы. Пытаться говорить сейчас на испанском – то же самое, что говорить на китайском: ошеломляющий успех и полное понимание со стороны собеседника обеспечены.

Откашливаюсь, обращая на себя внимание. В силу навалившегося беспамятства, отягощенного полной немотой, это единственное, что мне остается. Пабло Гавальда застывает в трех шагах от меня и смотрит вопросительно, стараясь изобразить на уставшем лице вежливую улыбку.

Ни вертолета, ни лимузина поблизости, никаких крыльев за спиной. Вид у Пабло Гавальды такой, будто он собирается ехать домой на метро вместе с простыми смертными.

– Буэнас ночез. – Мне наконец удается выловить в памяти обрывки воспоминаний об испанской лексике. – Ми йамо Анна.