Теперь мимо нее шла парочка.

Цыганка снова заканючила свое:

— Помогите ради бога! — Но парочка, даже не обратив на нее внимания, со смехом шла дальше. Тут же поняв свою ошибку, цыганка мгновенно сменила пластинку: — Ай, юноша, подай мне ради той красавицы, что идет рядом с тобой.

Юноша тут же оставил спутницу и вернулся к цыганке.

— Пожалуйста. Ради этой девушки я не то что последнюю копейку, последнюю рубашку отдам, — весело сказал он и бросил цыганке монету.

— Храни тебя бог, храни тебя бог! Дай он вам счастья, дай вам состариться вместе!

Он вернулся к девушке, и они еще постояли, выслушивая ее пожелания, и продолжили свой путь лишь когда цыганка замолчала. Теперь юноша вел свою спутницу еще уверенней, а девушка плотней льнула к нему и почему-то громко смеялась.

Для проходившей мимо полной женщины цыганка нашла новые слова:

— Ради сына твоего, оставшегося на чужбине, помоги мне, сестра.

Женщина тут же остановилась и достала три рубля.

— Помнишь, я тебе недавно тоже три рубля давала? Твои пожелания достигли цели, вчера я получила от сына письмо. Помнишь, я тебе говорила, что он за границей работает? Так вот, пишет, что все у него идет превосходно. Так что возьми, заслужила эти деньги. Помолись, чтобы благополучно закончился для него этот год, и тогда он вернется ко мне, а я тебе дам десятку. И одежду твоему ребенку найду.

— Боже великий, всемогущий создатель наш, избавь от всех бед сына этой женщины! — тут же завела цыганка.

Полная женщина тоже молитвенно поднесла руку к лицу и пошла дальше.

Вдруг Кафар услышал, что сидевший с ним на одной скамейке старик говорит что-то себе под нос, бормочет, ни к кому конкретно не обращаясь: «Просто так, за ради бога, никто никому не хочет помочь, даже нищенке подать. И тот парень свой рубль, и эта женщина трешку, да и сам ты, — он посмотрел на Кафара, — все вы подали, только чтобы выгоду для себя извлечь. Ну, какой прок той женщине — ясно, какой тому парню — тоже, а вот какой тебе — знать не знаю: Надо же, отдает человек рубль, чтобы еще больше понравиться девушке, чтобы та подумала: ах, как он меня любит! Что же это получается, сам-то бог людям не нужен? Или это ему люди больше не нужны? Загадка!» Он снова посмотрел на Кафара. Кафар растерянно огляделся вокруг, но никого больше поблизости не обнаружив, пробормотал удивленно:

— Простите, это вы мне?

— Ну вообще-то, если честно… это я сам с собой. Хотя, с другой стороны, ответа и на самом деле для себя найти не могу. Может, ты мне объяснишь, что тут к чему?

— Я?

— Сейчас попробую объяснить… Я живу тут недалеко — вон мой дом, напротив сквера имени Ахундова, видишь? И вот уже несколько лет я каждый день часами сижу здесь днем. И иногда и по вечерам прихожу. Почему? Во-первых, потому, что далеко я уже ходить не могу. — Иссохшими от старости руками он погладил колени. — Ноги уже не держат, устают быстро. Было время — ни трамваями, ни троллейбусами не пользовался, только пешком ходил, а теперь мне и ста шагов без отдыха не сделать, будь она проклята, эта старость. Да, а во-вторых, как раз здесь проходит дорога на кладбище. Но об этом я еще скажу, а сейчас, пока не забыл, назову и третью причину. Очень я люблю отсюда наблюдать за нищими — кто им подает, сколько, по какой причине. Это, сынок, целый мир, особый. Ну так вот, теперь я вернусь ко второй причине. А именно к тому, что здесь проходит дорога на кладбище.

— Что-что? — Кафару показалось, что он чего-то недослышал.

— Я говорю, дорога на кладбище здесь проходит. Большую часть умерших именно этой дорогой несут к их последнему приюту. О чем только не думаешь, когда глядишь на проходящие или проезжающие здесь похоронные процессии. Я вот по числу идущих за покойником, по тому, сколько его провожает машин, сразу могу определить, кем он был — большим человеком или маленьким, богатым или бедным… Мир таков, сынок, что людей можно различать как при их жизни, так и после смерти…

Почему-то говорил он с закрытыми глазами. И трудно было понять — то ли это старик нарочно, то ли глаза у него закрывались сами по себе, от старческой немощи. Замолчав, он поднял веки, грустно посмотрел на Кафара, на редких прохожих в саду, на нищенку, все еще просившую свою милостыню, и снова закрыл глаза.

— Вчера здесь несли одного поэта, — продолжал он. — Столько народу шло… Правда, все же не собралось, я думаю, и пятой части людей, что пришли на похороны Самеда Вургуна… Нет, дай перечислю по порядку: сначала на похороны Джафара Джабарлы, потом Узеирбека, а уж потом — Самеда Вургуна. Наверное, за всю историю Баку не было таких многолюдных похорон, как похороны этих троих; людей на улицах было — как муравьев… Ты помнишь те дни, нет?

Кафар замялся:

— Н-нет… Я только похороны Самеда Вургуна видел…

— Этого вполне достаточно для того, чтобы иметь представление… Да, короче… всегда вот так — начинаю говорить об одном, а перескакиваю совсем на другое. Знаешь, почему это? Слишком много накипело на сердце. Сердце полно до краев… Но вернемся к похоронам поэта, о котором я говорил. Перекрыли дороги. Это они правильно делают — поэта в последний путь надо провожать торжественно, с почестями. Потому что поэт — это чудо. Возьмем хотя бы Физули… Ты любишь Физули?

— Конечно.

— Молодец. На пользу, видно, тебе пошло молоко матери. Потому что Физули может не любить только человек с камнем вместо сердца. Ты вот послушай, послушай внимательно, что он сказал, пророк Физули. — Старик что-то нараспев пробормотал себе под нос, а потом спросил: — Видишь, какие прекрасные строки?

Ничего не расслышавший Кафар вежливо ответил:

— Действительно прекрасно, очень мудрые строки.

— К чему я это тебе говорю?.. О чем я рассказывал, а? Видишь, что такое старость — не успев окончить рассказ, забываю, с чего начал.