Платон Васильевич припал перед нею на колени, взял ее руку, и в нем достало еще сил поцеловать эту руку и не умереть.

На другой день из всех магазинов Кузнецкого моста везли разной величины картонки в дом Платона Васильевича. Какие-то, к чему-то огромные приготовления подняли всех в доме на ноги. Платона Васильевича узнать нельзя. Он сам то из дому в магазины, то из магазинов домой, с пакетом под мышкой, прямо в уборную Эрнестины Петровны; поцелует у ней ручку и подаст свою покупку.

— Merci, — отвечает она ему каждый раз; потом позвонит в колокольчик, войдет Жюли или Барб: — послать за Лебур, послать к Матиасу, послать за Фульдом!..

И вот в один вечер сидит Саломея перед трюмо. Парикмахер убирает ей голову, накладывает чудный венок из fleurs-d'orange, [153] в каждом цветке огромный брильянт, накалывает роскошный серебристый блондовый вуаль…

Любуясь на себя в зеркало, Саломея сама вдевает в ухо серьгу, такую блестящую, что, кажется, искры обожгут, а лучи исколют ей руки.

Кому любопытно знать дальнейшие приключения бедного Прохора Васильевича, Авдотьи Селифонтовны и Лукерьи Яковлевны, тому предстоит читать следующее:

Вы помните, что случилось с Авдотьей Селифонтовной? На другой день, чем свет, снова послышался визг Авдотьи Селифонтовны. Нянюшка всполошилась бежать к ней на помощь, но девушки остановили ее.

— Ну, куда вы бежите, Афимья Ивановна?

— Нянюшка, нянюшка! — раздалось из спальни, и вслед за этим криком послышался стук в двери девичьей.

— Сударыня, что с тобой? — спросила испуганная няня, отворив дверь.

Авдотья Селифонтовна, как полоумная, бросилась к няне.

— Господи, да что с тобой?

— Нянюшка, — проговорила Авдотья Селифонтовна, дрожа всем телом, — нянюшка! кто-то чужой лежит там, охает да стонет, говорит что-то страшное… Ах, я так и обмерла…

— Голубушка моя, Дунюшка, помилуй, бог с тобой! Откуда чужой взялся? Не узнала своего Прохора Васильевича!

— Ах, что ты это, какой там Прохор Васильевич! Это бог знает кто!..

— Пойдем, пойдем!..

— Нет, я ни за что не пойду!

— Кому же быть, как не Прохору Васильевичу?

— Да, да, посмотри-ко, ты увидишь.

— Ах, молодец, как он нализался… сам на себя не похож!.. кто бы подумал! — проговорила про себя старуха, посмотрев на лежащего Прохора Васильевича.

Он горел, как в огне; глаза навыкате, что-то шепчет да ловит кого-то руками.

— Вот тебе и графчик, — проговорила опять старуха про себя.

— Ох, надо сказать поскорей Василью Игнатьевичу.

— Куда? Нет, я тебя не пущу!

— Ах, мать моя, да что же мне делать? Надо позвать Василья Игнатьевича… Эй, девки!

— Нянюшка, поедем домой! Меня обманули!..

— Эй, девушки. Где тут слуга-то его. О, господи, божье наказание!

Старуха металась во все стороны, но ее дитятко, Авдотья Селифонтовна, повисла ей на шею и ни шагу от себя. Плачет навзрыд и молит, чтоб ехать домой.

— Помилуй, сударыня, что ты это, бог с тобой!

— Меня обманули! — вопит Авдотья Селифонтовна, — это какой-то оборотень.

— Ах, да вот, Матвевна! Матвевна, подь-ко сюда!

— Что это такое, сударыня, Авдотья Селифонтовна, что с вами? — сказала сваха, испугавшись, — в чем дело? О чем это вы?

— Меня обманули! — повторяла Авдотья Селифонтовна.

— Смотри-ко, какой грех, что делается с Прохором-то Васильевичем, — сказала старуха няня, — сам на себя не похож, так что барыня моя отказалась от него, твердит себе, что это не он.

— Да, таки не он: это черт, а не он. Ах, господи, господи! Что со мной будет!

— Что это с ним сделалось? — проговорила Матвевна, стоя над Прохором Васильевичем, скрестив руки. — Ох, кто-то испортил его, совсем таки не похож на себя!..

— Неправда! меня не обманете! Это не он! — повторила Авдотья Селифонтовна.

— Вот уж, кому ж другому быть, сударыня, — сказала Матвевна, покачивая головою.

— Ах, что-то ты страшное говоришь, Триша! — произнес вдруг Прохор Васильевич и повел кругом неподвижный взор. — Лукерьюшка… Тятенька не убьет меня?

— Бог его знает, что с ним сделалось, и не признаешь… Кажется, вчера был здоров, — сказала Матвевна, продолжая качать головою.