— Эрнестина! Ах, какое имя! Эй! — крикнул Чаров.

— Чего изволите? — спросил вошедший камердинер.

— И я так худо понял ее!.. Ну, что ж, одеваться-то!

— Что изволите надеть?

— Ска-а-тина! карету скорей!..

— Карету подали-с.

— Шляпу!

— А одеваться-то-с?

— Пьфу, урод! Ничего не скажет! Давай.

Чаров, как ошалелый, торопясь влезть скорее в платье, то попадал не туда ногою, то рукою, разорвал несколько пар жилетов и фраков и, наконец, схватил шляпу и поскакал.

Так вот, брат, Борис Игнатьич, какой казус!

— Да, вот оно; поди-ко-сь, разбирай!

— Да!

— О-хо-хо!

— Ну, а он-то что?

— Он-то? постоял-постоял, да и пошел; а теперь и валандайся с ним.

— Ах ты, господи!.. Ну, а она-то что?

— А ей-то что? она ничего.

— Э, чу! — звонит барин.

— Слышу…

— Ступай!

— Так, брат, надоело ступать, что и не приведи господи… Что, кажется, за служба: «Эй! Борис!..» — «Что прикажете, ваше превосходительство?» — «Ну, что, как?» — «Да ничего, слава богу». А потом опять: «Эй, Борис! Ну, как, что?…» Вот-те и вся недолга. А поди-ко, вскочи с места раз сто в день, да столько же в ночь, да помайся маятником, так и узнаешь, как укатали бурку крутые сивки… пьфу! как укатали горку… Ну! замолола!.. Чего изволите?

— Что, как здоровье Эрнестины… Петровны?

— Я вам сейчас изволил докладывать… Ох, бишь, ваше превосходительство изволили спрашивать.

— Что спрашивать?

— Да о здоровье госпожи мадамы.

— Когда ж ты докладывал?

— Да вот, сейчас только.

— Сейчас!.. Ах, глупец!.. В час бог знает какие могут быть перемены! Поди!.. узнай… расспроси подробно… расспроси, как, что… да что ж доктор? а?

— Я докладывал, что Жюли говорит, что, дескать, вчера был их собственный доктор и прописал лекарство, порошки, а сегодня им неугодно доктора.

— Неугодно доктора?… как же это можно!..

— Да так, верно просто нездоровы, а не то чтобы больны.

— Просто нездоровы! Ах, глупец!.. Ее надо уговорить… я ее уговорю… Это невозможно!.. Давай… ну!

— Что прикажете?

— Дай… руку… пойдем.

— К чему ж, ваше превосходительство, беспокоиться-то вам: ведь уж сколько раз вы вчера изволили беспокоиться, а она и принимать вас не хочет.

— Не хочет! Как не хочет?… врешь! Не может принять: это дело другое.

— Я так и доложил.

— Врешь, не так. Поди, узнай: лучше ли; да скажи Жюли, чтоб она… уговорила ее… уговорила… понимаешь?… что нельзя… лекарство необходимо… слышишь? лекарство необходимо!

— Слышу, ваше превосходительство; ведь я уж, как изволили приказывать, раза три говорил… какое три, раз пять говорил, а Жули говорит, что они не хотят, то есть не могут принимать лекарства.

— Не могут? как не могут? — проговорил с испугом Платон Васильевич, приподняв голову с подушки вольтеровских кресел… — Не могут! Что ж это значит?… Что сделалось с ней?… От меня, верно, скрывают опасность… верно, скрывают!..

— Кто ж скрывает, сударь! Я так точно, аккуратно докладывал, как все есть, без утайки. Что ж и таить-то: известно, что они не русские, так у них, стало быть, свои обычаи. Вот, ведь я по чести доложу вашему превосходительству, что сроду не видывал, чтоб какая-нибудь мадам лечилась. Примерно сказать, у Мускатовых была мадам: сроду не лечилась; да и больна-то никогда не бывала; да отчего и больной-то быть: кушают, так сказать, для виду, только слава, что кушают; а сидят всё дома, при детях; а на детей-то ветерок не пахни; так и простудиться-то нельзя…

Платон Васильевич смотрел на Бориса и, казалось, внимательно слушал его.

— А уж сами изволите знать, — продолжал Борис, — что все француженки на одну стать: здоровье-то и здоровьем нельзя назвать; а вся болезнь-то их — дурнота. Понюхают спирту — и прошло; не то, что у нас: уж если заболел, так и слег, а как слег, так не скоро подымешь…

Под говор Бориса Платон Васильевич забылся. Борис на цыпочках выбрался из спальни.

Только что Борис за дверь, вдруг снова колокольчик.

— Ах ты, господи! — проговорил Борис, воротившись в спальню.