Он протянул к ней руки. Она шагнула навстречу. Сияющие глаза приблизились вплотную к его лицу, заслонив весь мир. Тела их переплелись, слились в единое целое. Грянь сейчас гром, разверзнись земля, ничто не смогло бы оторвать их друг от друга.

Игнатьев плеснул водки в стакан, привычным движением опрокинул жидкость в горло, хрустко куснул огурец. Знакомое тепло разлилось по телу, проникло в каждую клетку, смывая накопившуюся усталость. Только резь в глазах и напоминала о бессонных ночах.

«Проклятые интеллигенты, — подумал лениво Игнатьев. — В чем только душа держится, плюнуть некуда, а все ерепенятся. Каждое слово с зубами приходится выбивать. Вот хоть этот художник гребаный, Семаго. Ничтожный же человечишко, мелюзга, молоко на губах не обсохло. Так ведь нет! Подох, а не раскололся. „Не знаю“, „не видел“, „не думал“. Тварь! Вот и получил головой об стол. Смеется теперь, наверное, надо мной на том свете, если он есть».

Игнатьев погрозил кулаком в потолок, налил еще водки. А что, дело сделано, большое дело, теперь можно и расслабиться. Начальничек его, Левин, полыхнул в той машине, как спичка. Теперь Игнатьеву прямой путь наверх. Ничто не мешает. Шутка ли, заговор раскрыл, покушение на самого Ленина! Не важно, что Ленина там не было и быть не могло. Все равно звучит. Этот полоумный придурок с бомбой лучше и придумать не мог. Одним ударом все фигуры с доски смело. Остался только он, Игнатьев Семен Игнатьевич, проверенный работник органов, член ВКП(б) с 1918 года.

Игнатьев почесал грудь под выпростанной из штанов рубахой, придвинул к себе объемистую папку, раскрыл и зашуршал листками. Толстые пальцы его с квадратными ногтями любовно перебирали хрустящие бумаги, исписанные знакомым крупным почерком. Сам все писал, каждое слово, каждая буква знакома. Чистая липа, но кого это волнует? Главное — давить врагов Советской власти, выискивать, выкуривать из всех щелей, придумывать, если надо, и давить, давить, давить. На том стоим. Все там есть в этих бумагах: чистосердечные признания, бесполезные раскаяния и фамилии. Одного только имени нет и не будет. Он сам аккуратно изъял его из всех показаний, чтобы следа не было.

Маргарита. Надломленная фигурка, тонкие руки, раскинутые по шершавой стене дома, и глаза на пол-лица. И эти самые глаза мерещились ему сейчас в полумраке комнаты. Дорого бы он дал, чтобы она сейчас оказалась здесь. Он ясно представил себе, как она, сжавшись в комочек, забивается в угол. В глазах плещется ужас. Он стоит над ней, гигантский, как скала, широко расставив ноги, и упивается ее страхом. Ему всегда нравилось, когда его боялись. Ничто не сравнится с этим ощущением собственной силы. Он запускает руку в ее волосы и тащит в кровать. Она отбивается, молотит его кулачками, дурочка, не зная, что этим только еще больше распаляет его. Взбухший член бьется, распирает ширинку, властно требуя своего. И он это получит. Игнатьев любит брать женщин силой, задирать юбку на голову, разжимать коленом стиснутые ноги, давить, крушить. Так всегда было.

А с этой, может быть, все будет иначе, может, получится по-другому? Может, она сама… Незваная мыслишка засвербила в виске. Как это бывает? Он попытался представить себе и не смог. Глаза на пол-лица, а в них ужас. Или…

Пока есть только имя. Маргарита. Негусто. Но он размотает этот клубок и найдет ее. Не зря же с той самой ночи ее глаза преследуют его повсюду.

Квартира на Малой Дмитровке, в которой они поселились после свадьбы с легкой руки Гриши Яковлева, была классическим образцом московского жилища образца двадцатых годов. Элегантный двухэтажный особняк с парадным подъездом, венецианским зеркалом в витой золоченой раме и чугунными решетчатыми перилами широкой лестницы, принадлежал некогда графине Олсуфьевой. Некогда — это всего лишь несколько лет назад и целую вечность.

Сама графиня с дочерью по слабости здоровья жила больше в Ницце, а квартиры сдавала внаем. Ту, в которой обитали Басаргины, шестикомнатные катакомбы в бельэтаже с длинным-предлинным коридором, снимала до революции звезда Малого театра Лозовская с мужем. Тот был моложе ее на пятнадцать лет и к тому же красавец, поэтому требовал особой заботы.

Квартира была превращена в уютное гнездышко с тяжелыми бархатными гардинами, набивными атласными обоями, резными ширмами и бронзовыми светильниками в виде одалисок в соблазнительных позах.

В 1917 году супруги уехали на гастроли в Швецию, где их и застали известные события. Возвращаться в пылающую Россию было страшно, да и бессмысленно. Что, скажите на милость, стала бы делать в голодной Москве стареющая театральная дива? А здесь они имели успех, гастролируя по Скандинавии и Северной Европе со сценами-дуэтами из пьес Ибсена и Зудермана. Они выступали под фамилией Лозовские. Молодой супруг с радостью пожертвовал своей собственной. Он был на вершине блаженства, ибо о такой карьере и мечтать не мог.

Таланта его жены, действительно уникального, с лихвой хватало на двоих. От него требовалось только быть красивым и естественным, а это у него получалось отменно.

Она обладала редкой способностью подчинять себе любую аудиторию, на первый взгляд не прилагая для этого никаких усилий, одним легким движением бровей или нервным изломом губ, которые почему-то видно было с последних рядов галерки. Наверное, это был феномен не из области зрения. А как она держала паузу! Весь зал замирал вместе с ней, сердца бились в такт. Казалось, прикажи она им остановиться, остановились бы.