И что же? Я-то уж никак не Мункен Вендт, и опять я сам всё испортил. Роза искала, чем бы ей заняться, но я видел, что она сердится и делает вовсе ненужное: она всё стирала, стирала пыль с фортепьяно. «Всё идёт хорошо!» — подумал я.

И я решил подлить масла в огонь, я принялся расписывать Эдварду с Торпельвикена, она и вправду не каменная, она благодарила меня за то, что я проведал её. Но Роза слушала уже равнодушно, она перестала стирать пыль с фортепьяно и уселась на место.

— Да, подумать только, мне было так уютно у Эдварды с Торпельвикена!

— Ну-ну, и слава Богу, слава Богу! — сказала Роза. — Вот видите, стоило вам походить немного, и... стоило вам посмотреть на других...

— Вы были правы. И я потом всякий день ходил в вашу комнату, чтоб посмотреть из окна в её сторону. Да, вспомнил: когда я уходил, она мне сказала: приходите ещё!

Ах, теперь я следил за Розой, как нищий попрошайка, как приговорённый к смерти. Она вся просияла, она, верно, обрадовалась, что наконец-то избавится от моей ненужной любви, она сказала:

— Вот видите! И немудрено, что вы увлеклись. Она добрая, милая. И мой отец говорил, она прекрасно училась. Значит, у неё есть способности.

— Да, — только и сказал я.

— И вам теперь надо почаще её навещать, да, непременно, слышите? И ведь останавливаться вы сможете у моих, они будут рады.

Я ещё кое-как пытался спасти положение, я сказал:

— Да-да, ну вот, кажется, мне удалось своей болтовней хоть ненадолго развеять собственные ваши печали.

По дороге домой я встретил Хартвигсена, он шёл от Мака. У него был озабоченный вид.

— Моему компаньону не лучше, ему обратно хуже, — сказал он. — Завтра отплывают наши суда. Я не могу быть сразу везде, я не могу разорваться! И главное, они покоя ему не дают в собственном доме, опять новую горничную взяли.

Про новую горничную я знал, её взяли вместо Петрины, которой пришла пора идти замуж. Это баронесса велела Йенсу-Детороду привезти её с дальних шхер, звали её Маргрета, хорошенькая, молодая, она была безупречного поведения и набожная к тому же.

И вот теперь эта Маргрета сидит по ночам у постели Мака и даёт ему капли, рассказывал Хартвигсен. Они с Маком разговорились, и Маргрета сказала, что зря он на мягком лежит, ему надо лежать на вениках.

— На вениках? — спрашиваю я.

— Да! Слыхали вы подобную ахинею? — говорит Хартвигсен. — И вот мне в лавке записка, поднимайся, мол, к Маку, потому — последнее слово за мною, куда ему без меня? Поднялся я к нему, а вид у него прямо жуткий, истаял весь, я, говорит, Хартвич, в твоём добром совете нуждаюсь. А можете мне поверить, не каждому Мак из Сирилунна скажет такое, да, он теперь без меня никуда. Ну, и я ему на это, конечно, всю правду: как он, мол, меня в своё время из грязи вытащил, так и я ему не могу отказать, когда ему пришла нужда в моём добром слове. И тут он мне про эти веники! «Не бывать этому, — я ему говорю, — бабы, верно, с ума посходили!» — «Спасибо! — Мак говорит, — мне и надо было услышать разумное слово. Но как-то надо же выздороветь, — он говорит, — как-то надо же на ноги встать! Ведь вот я лежу, — говорит, — делать ничего не могу, всё только думаю-думаю, день и ночь думаю, так недолго и в религию вдариться». Тут Хартвигсен помолчал. Мысль о перевоплощении Мака до того поразила его, что глаза у него сделались совсем круглые.

— Удивительно! — сказал я.

Хартвигсен долго размышляет и наконец говорит:

— Что же? Никакого нету средства против желудка? На кой чёрт тогда было за лекарем посылать? — И тут он становится сообразительным, в нём просыпается его крестьянская сметка, вдруг его осеняет, он говорит: — Любому понятно! Если такой человек не встаёт с постели, это ему погибель. Надо его поднять.

— В том-то и весь вопрос — как его поднимешь?

— Да-да, — ответил Хартвигсен, он зашагал дальше и уже на ходу сказал: — А если уж он собрался в религию вдариться да на вениках спать — откопаю-ка я ему поскорей эту его ванну!

И вот поздно вечером ванна вновь явилась на свет Божий. Непостижимо. Баронесса знать ничего не знала, Роза ничего не знала, мы пошли в лес под ясной луной, в свете северного сияния и поскорее покончили с этим делом. Команда была та же, что и при погребении, Свен-Сторож, бондарь, кузнец, и земля была рыхлая, так что даже не пришлось работать киркою.

— Нет, не бывать бы этой ванне в земле, кабы не Эдварда, — сказал Хартвигсен. — Никогда не надо бабья слушаться!

И трое мужчин с лопатами совершенно с ним соглашались — не надо, не надо бабья слушаться, бабье — оно бабье и есть! Все трое и сейчас работали с тем же рвением, они прекрасно знали, что они делают, знали, что выкапывают проклятую эту махину себе на беду, многим ещё на беду — да ведь куда денешься? Недуг Мака — такая напасть, что ни с какой другой не сравнится. Свен-Сторож, кажется, по части супружеских радостей не очень-то и выиграл от погребения ванны, во всяком случае, пот с него градом лил, так он сейчас старался. А кузнец сказал:

— Как я вас понимаю, Хартвич, с вас причитается за работёнку, а?

— За мной не пропадёт! — ответил Хартвигсен. — Вы только перину мне не повредите. Я сперва проверю. Она небось красная, шёлковая!

— Это бондарь как ни попадя роет, — сказал кузнец.

— Я? Как ни попадя? — крикнул негодующий бондарь. — Да я хоть голыми руками рыть буду, лишь бы перину не попортить.

Сущие дети. Они работали ради похвалы и награды.

Наконец ванну высвободили из земли и на верёвках подняли из ямы. Её отряхивали, ощупывали, нет ли где вмятин, царапин. Хартвигсен собственноручно снял мешки, встряхнул перину, подушки, потом ещё носовым платком отер приставшую к шёлку землю.