— О, как же. Ты сама это мне говорила, я знаю, всё знаю. И если тебе угодно носиться с этими воспоминаниями — так и на доброе здоровье! Но ведь ты бы хотела, чтобы я и сейчас тебя растрогал и чтобы можно было меня пожалеть. И я бы пролил слезу о том, что в тебе потерял, и разве ты бы не наслаждалась, если бы, идя навстречу тонким твоим сантиментам, я на коленках бы ползал перед тобою и целовал твои башмаки?

Никогда не забуду: невозможный, совершенный цинизм этого негодяя вызывал во мне уважение! Он помог ей подняться, она вскочила и мучительно, обиженно наморщила брови.

— Мне больше не о чем с тобой говорить! — сказала она.

— Ну, а если я вспомяну твою жаркую, раскалённую улыбку? — спросил он невозмутимо.

— Нет, — только и ответила она, и тотчас снова села, и она всё била, била по снегу носком башмачка. Никогда ещё я не видел её такой оскорблённой.

— Иди к своему ребёнку! — сказал Николай Арентсен вдруг серьёзно и веско. — Мы покончили наши счёты.

— Да, — сказала она. — Видит Бог!

— Только я вот вознаграждения не получил.

— Ты его непременно получишь. Я переговорю с Бенони.

— Благодарствую.

— Это, конечно, какая-то ошибка. Бенони не виноват, я уверена.

— Справедливо. Но зачем же ты сидишь в снегу? Моя миссия окончена.

Пауза.

— Сама не знаю, — ответила она. — Верно, я хочу посмотреть, не сделается ли тебе стыдно.

— И напрасно, Роза!

— Стало быть, тебе за меня недоплатили?

— Гм. Так тебе ещё мало? — спросил он и распрямился. — Мы покончили наши счёты. А засим — прощанье навеки, не правда ли?

Роза качает головой и говорит:

— Но мне кажется, ты хватил через край!

— И так далее, и тому подобное. Нет, мой друг, ничуть не бывало. Просто ты не утолила своего сердца, вот в чём беда. И теперь как же тебе хочется хоть слезинку выжать над нашим прошлым, когда ты вернёшься домой!

— Нет-нет, уж я не заплачу.

— А ведь именно этого тебе бы хотелось.

О, сомненья быть не могло, каждый новый его выпад больно её ранил. Наконец она встала, вышла на дорогу и направилась к дому. Мы пошли за ней.

— Постарайтесь же найти для меня Бенони! — сказала она мне.

Она невольно замедлила шаг у своего поворота. Арентсен снял шляпу и сказал:

— Ну, спасибо тебе, ты, стало быть, переговоришь с твоим мужем?

Она, не глядя на него, кивнула.

— Прощай! — сказал Арентсен и снова надел шляпу. — Но чего же ты ещё ждёшь?

— Ах, да замолчи ты! — крикнула она вдруг. — В жизни я не слыхала подобного! Чего я жду? Просто я хотела вас попросить, — она повернулась ко мне, — вы, конечно, найдёте Бенони на мельнице.

Я кивнул на это, а Арентсен снова вставил:

— Да, это мы знаем, я, во всяком случае, видел, как он туда направлялся. Но ведь ты дожидаешься последнего слова? Какое оно будет? Не правда ли? Что ж, я тебе скажу: ты теперь совладелица в лавке, так, может, ты не откажешь мне отпустить в кредит бутылочку-другую винца?

Роза повернулась и, не оглядываясь, пошла к дому.

Снова мы с ним оказались вдвоём. Мы оба молчали. Я думал о том, как излишне жесток был этот человек и с самим собою и с Розой, но если он так себя вёл для того, чтобы ей было легче, не такое уж он ничтожество, и даже напротив.

Мы прошли мимо Сирилунна и дошли до поворота к кузнецу. Тут Арентсен сказал:

— Вы, значит, ищете Бенони? Найдёте — так я тут у кузнеца, если что.

Я пошёл дальше, к мельнице, нашёл Хартвигсена и всё ему передал. Хартвигсен сперва онемел, наконец он выговорил:

— Опять шутки милого Мака, его рука. Может, и вы пойдёте со мной к кузнецу?

Я попросил было меня уволить, но Хартвигсен сказал: «Должен признать, всё бы отдал, чтоб только его не видеть», — и я отправился с ним.

Мы подходим к дому кузнеца, Арентсен, верно, увидел нас в окно, он стоит на пороге и ждёт. Они кланяются друг другу, я говорю: «Вот вам Хартвигсен», — и отступаю в сторонку. Несколько минут они разговаривают, каждый называет какую-то сумму, оба, кажется, изумлены.

— Да, это всё, что я получил, и не более, — с нажимом говорит Арентсен.

Хартвигсен протягивает ему руку и уходит.

— Ну и задам же я перцу этому Маку! — сказал мне Хартвигсен.

Мы пошли в лавку, Хартвигсен вошёл в контору, я его дожидался. В конторе он был четверть часа, потом мы пошли к его дому. Он сказал: