Шрифт:
– Что сделал тебе человек, что ты так издеваешься над ним? Почему ты, если есть, скрылся от него? Зачем ты сделал так, что если бы я и поверил бы в тебя, то не поверил бы в свою веру? Если бы ты ответил, я не поверил бы, что это ты, а не я сам!.. Если я прав в своем желании жить, то зачем ты отнимаешь у меня право, которое сам дал!.. Если тебе нужны страдания – пусть!.. Ведь мы принесли бы их из любви к тебе! Но мы даже не знаем, что нужнее – дерево или мы…
Для дерева даже есть надежда!.. Оно и срубленное может пустить корни, ростки и ожить! А человек умрет и исчезнет!.. Лягу и не встану, и никогда, никогда не узнают, что со мной случилось… Может быть, я опять буду жить, но ведь я этого не знаю… Если бы я знал, что хоть через миллиарды, через миллиарды миллиардов лет я буду опять жить, я бы во все века этого времени терпеливо и безропотно ждал бы в вечной тьме… Он опять стал читать.
«Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем».
«Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки».
«Всходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит».
«Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои».
«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, – и нет ничего нового под солнцем».
«Нет памяти о прежнем; и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».
«Я, Екклесиаст, был царем над Израилем»…
– Я, Екклесиаст, был царем!.. – громко и даже грозно повторил Юрий с непонятной ему самому тоской. Но испугался своего голоса и оглянулся. Не слышал ли кто? Потом взял лист бумаги и полумашинально, как бы поддаваясь несознаваемой потребности, стал писать, думая о том, что все чаще и чаще приходило ему в голову:
– «Я начинаю эту записку, которая должна окончиться с моей смертью»…
– Фу, какая пошлость! – с отвращением сказал он и так оттолкнул бумагу, что она слетела со стола и, легко кружась, упала на пол.
«А вот Соловейчик, маленький жалкий Соловейчик, не сказал себе, что это пошлость, когда убедился, что не может понять жизни…»
Юрий не заметил, что он ставит себе в пример того человека, которого сам называет маленьким и жалким.
«Ну что ж… И я чувствую, что рано или поздно кончу тем же… Потому что нет другого исхода… Почему нет? Потому ли…»
Юрий остановился, он прекрасно, как ему казалось, знал – что, и только что думал об этом, но теперь вовсе не находил слов, чтобы ответить себе. В душе его точно что-то сразу ослабло. Мысль упала и потерялась.
– Чушь, все чушь! – со злобой громко сказал Юрий. Лампа почти вся уже выгорела и догорала тусклым неприятным светом, слабо выделяя из темноты небольшой круг возле головы Юрия.
«Почему я не умер тогда еще, когда был ребенком и болел воспалением легких? Было бы мне теперь хорошо, спокойно…»
И в ту же секунду Юрий представил себя умершим тогда и испугался так, что все в нем замерло.
«Значит, я не увидел бы и того, что видел?.. Нет, это тоже ужасно…»
Юрий тряхнул головой и встал.
«Так можно с ума сойти…»
Он подошел к окну и толкнул его, но ставень, прихваченный болтом, не подался. Юрий взял карандаш и с усилием протолкнул болт.
Что-то сильно загремело снаружи, ставень легко и мягко отворился, и в окно ворвался чистый и прохладный воздух. Юрий тупо посмотрел на небо, на котором была уже заря.
Утро было чистое и прозрачное. Уже бледное голубое небо сильно розовело с одного края. Семь звезд Большой Медведицы побледнели и спустились вниз; большая, нежно-голубая и будто хрустальная утренняя звезда тихо сияла ярким влажным блеском над алевшей зарей. Резкий холодноватый ветерок потянул с востока, и белый утренний пар легкими волнистыми струйками поплыл от него над темно-зеленой росистой травой сада, цепляясь за высокие лопухи и белую кашку, над прозрачной, слегка зарябившейся водой реки, над зелеными листами кувшинчика и белых лилий, которых было много у берегов. Прозрачное голубое небо все покрылось грядами воздушных, загорающихся розовым огнем тучек; одинокие и совсем бледные звезды незаметно и бесследно тонули и исчезали в бездонной синеве. От реки все тянул влажный беловатый туман, медленно, полосами плыл над глубокой и холодной водой, переливался между деревьями в сырую и зеленую глубину сада, где еще царил легкий и прозрачный сумрак. Во влажном воздухе, казалось, стоял какой-то странный серебристый звук.
Все было так красиво и тихо, точно влюбленная земля, вся обнажившись, готовилась к великому и полному наслаждения таинству – приходу солнца, которого еще не было, но свет которого, легкий и розовый, уже трепетал над нею.
Юрий лег спать, по свет беспокоил его, голова болела, и перед глазами что-то болезненно мелко-мелко мигало.
XXXV
Рано утром, когда солнце светило низко и ярко, Иванов и Санин вышли из города.
Под солнцем роса блестела и искрилась огоньками, а в тени трава казалась седою от нее. По краям дороги, под тощенькими старыми вербами уже плелись в монастырь богомольцы, и их красные и белые платки, лапти, юбки и рубахи пестро мелькали в просветах солнца сквозь щели плетня. В монастыре звонили, и омытый утренней свежестью звон удивительно чисто гудел над окрестною степью, должно быть долетая до тех еще тихих лесов, что синели, как марево, на самом краю горизонта. По дороге резко и отрывисто перезванивал колокольчик обратной тройки и слышны были грубые деловитые голоса богомольцев.
– Рано вышедши! – заметил Иванов. Санин бодро и весело смотрел вокруг.
– Подождем, – сказал он.
Они сели под плетнем, прямо на песок, и с наслаждением закурили.
Шедшие за возами в город мужики оглядывались на них; бабы и девки, трясшиеся в пустых телегах, чего-то смеялись и показывали на них друг другу насмешливо-веселыми глазами. Иванов не обращал на них никакого внимания, а Санин пересмеивался с ними, и вся дорога ожила звонким женским смехом.
Начинало парить.