Шрифт:
— Берлин! Чудесный город,—говорю я по-немец
ки.— Вы бывали в Берлине?
Нет, он в Берлине не был.
— Ах, когда все это кончится, непременно поез
жайте. Ах, ах! Прекрасный город. Ресторан Кемпин-
ского… магазин Вертхейма, пиво, колбаса, красота…
Ах, ах, ах!
Немец улыбается, патриотическая жилка пляшет вовсю.
— А вы были в Берлине?
— Ну, еще бы! Вот доказательство — мой чемо
дан. Берлин, ах, ах!
Ну, однако, пора к делу.
— Да, это было хорошее время — до войны.
А теперь так трудно. Вот стоим здесь под дождем
и не знаем, как быть. Мы, конечно, были в каранти
не, но недолго, потому что мы ужасно здоровые.
Нас и отпустили. Только свидетельство мы не дога
дались взять. Как быть?
Солдат вдруг сделал каменное лицо, повернулся в профиль и, не глядя на меня, сказал:
— Лейтенант Швенн.
И еще раз повторил потише, но очень внушительно:
— Лейтенант Швенн.
Потом сразу повернулся и отошел. Победа! Бегу искать Гуськина. Фонари мигают — мелькает по ним суетливая тень. Конечно, это Гуськин.
— Гуськин! Гуськин! Солдат сказал: «Лейтенант
Швенн». Понимаете?
— Хо! Мне уже десять человек сказали «Швенн».
Он там, у начальника. Надо ждать.
Я вернулась к своим.
Солдатский патриотизм так разыгрался, что, по-видимому, и успокоиться не мог.
— Лейтенант Швенн! — повторил солдат, не гля
дя на нас.—Нун? Лейтенант Швенн.
Тогда я догадалась и сказала:
– Шон! Уже!
Он шевельнул бровями и ухом и успокоился.
Подошел Гуськин.
— Ну, что?
— Такие пустяки! Так дешево, что прямо стыд!
Что-о? Только нужно все-таки, чтобы вы сами по
шли поговорить с начальником. Попросите, чтобы
дал пропуск. Он все равно даст, но нужно, чтобы вы.
попросили.
Пошли к начальнику. Что ему сказать — сами не знали.
Начальник — немецкий офицер — сидел за столом. Вокруг — свита, украинская офицерская молодежь.
— Чего же вы так торопитесь? — спрашивала
свита.— Посидите себе у нашем городу.
— Мы очень торопимся. У нас послезавтра в Кие
ве концерт, мы непременно должны быть к сроку на
месте.
Кое-кто из офицеров знал наши имена. Улыбались, смущались, шутили.
— Вот вы вместо того, чтобы задерживать нас,
лучше сами берите разрешение и приезжайте на наш
концерт в Киев,— сказал Аверченко.— Мы вас всех
приглашаем. Приезжайте непременно.
Молодежь заволновалась.
— Концерт? И вы участвуете? Ах, если бы толь
ко было можно!
— Карантин? Какой там карантин,—бессвязно
лепетал Гуськин.—Это же русские писатели! Они
так здоровы, что не дай б,ог. Слышали вы, чтобы
русский писатель хворал? Фа! Вы посмотрите на
русского писателя!
Он с гордостью выставил Аверченко и даже обдернул на нем пальто.
— Похож он на больного? Так я вам скажу: нет.
И через три дня, послезавтра, у них концерт. Такой концерт, что я бы сам валом валил на такой концерт. Событие в анналах истории. А если нужно карантин, так мы его потом поищем в Киеве. Ей-богу. Найдем и посидим себе немножечко. Отчего нам не посидеть? Что-о?
— Попросите же за нас вашего немца,—сказала
я офицерам.
Те пощелкали каблуками, пошептались, подсунули немцу какие-то бумажки. Тут выступил Гуськин.
— Главное дело, не забудьте сказать, что я преж
де всех сидел в карантине, — внушительно сказал
он мне.— Еще вздумают меня тут задерживать!
Я свою мамашу уже пять месяцев не видал.
И, повернувшись к изумленным офицерам, заявил официальным тоном:'
— Я нахожусь уже пять месяцев вне матери.
* * *
И вот мы снова в вагоне.
В Гомеле добрые души советовали нам проехать до Киева на пароходе: «Будете проезжать мимо острова, где засела какая-то банда. Банда все пароходы обстреливает из пулемета».
Прогулка, очевидно, очень уютная. Но мы все-таки решили ехать по железной дороге.
Вагон приличный, первого класса, но публики немного и публика странная — все какие-то мужики в сермягах. Сидят, молчат, шевелят бровями. Бородач с золотым зубом на мужика совсем не похож. На нем грязный тулуп, но пухлые руки, холеные, с вплывшим в четвертый палец обручальным кольцом.