Ну уж если дошло до «безобразия» и «распу­щенности», значит, почва у нас под ногами проч­ная.

Скоро и Киев.

Гуськин озадачивает на,с неожиданным вопросом:

— А где вы все думаете остановиться?

— Где-нибудь в отеле.

— В отеле?

Он загадочно усмехается.

— А что?

— Говорят, что все отели реквизированы. И

в частных квартирах столько народу набито, что

я хотел бы, чтобы в моем кошельке было так тесно.

Что-о?

У меня знакомых в Киеве не было, и куда сунуть­ся, если в отель не пустят,—я не имела никакого представления.

— Это, собственно говоря, Гуськин, ваша обязан­

ность,— сказал Аверченко,— раз вы импресарио, вы

должны были приготовить помещение, списаться

с кем-нибудь, что ли.

— А с кем я спишусь? Господину гетману напи

шу? Так я бы ему написал, а он бы мне прописал.

Так пусть лучше госпожа Тэффи пойдет к гетману,

так из этого, может быть, что-нибудь выйдет. Не го­

ворю, что выйдет хорошее, но что-нибудь непремен^

но выйдет. Ну, я уже вижу, что госпожа Тэффи нику­

да не пойдет, а останется себе ждать на вокзале,

а Гуськин побежит по городу и найдет квартиру.

Опять столько работы, что ни охнуть, ни сдох­

нуть.

— Это входит в ваши обязанности! Чего же вы

огорчаетесь?

— Обязанности? — философским тоном сказал

Гуськин.— Конечно, обязанности. Ну так найдите

мне дурака, который бы веселился, что должен ис­

полнять обязанности! Что-о?

Оленушка вступила в разговор.

— В крайнем случае я возьму все на себя,—крот­

ко сказала она.—У меня в Киеве есть подруги, мо­

жет быть, можно устроиться у них…

Личико у Оленушки было озабоченное и груст­ное. Ясно было, что она приняла твердое решение «не топтать травы»…

На скамейке через проход актриса с собачкой го­ворила шипящим голосом Аверченкину антрепрене-

РУ:

— Почему другие могут, а вы не можете? Почему

вы никогда ничего не можете? И тут же сама себе отвечала:

— Потому что вы форменный идиот.

Я сказала тихонько Аверченке:

— Мне кажется, что ваши актеры плохо ладят

друг с другом. Эта самая Фанничка и ваш импреса­

рио всю дорогу шипят друга на друга. Трудно будет

устраивать с ними вечера.

— Да, они бранятся,— спокойно сказал Аверчен­

ко.— Но это вполне нормально. Это же старый

роман.

— Роман?

Я прислушалась.

— Мне стыдно за вас,— шипела актриса.— Вечно

вы не бриты, у вас рваный галстук, у вас грязный

зоротничок, и вообще вид альфонса.

— Да, вы правы,—сказала я Аверченке.—Здесь,

по-видимому, глубокое и прочное чувство.

Импресарио бубнил в ответ:

— Если бы я был любителем скандалов, то я ска­

зал бы вам, что вы пошлая дура и вдобавок злая.

Имейте это в виду.

— Да,—повторила я.—Глубокое и прочное

с обеих сторон.

Нужно, однако, поднять настроение.

— Господа,—сказала я.— Почему вы так приуны­

ли? Помните, как вы мечтали в теплушке о ванне,

о хорошем обеде? Подумайте только: завтра в это

время мы, может быть, будем чистенькие и на­

рядные сидеть в хорошем ресторане и под музыку

есть самые вкусные вещи. Будет белая блестящая

скатерть, хрустальные рюмки, цветы в вазах…

— Я таки порядочно не люблю рестораны,—

вставил Гуськин.—Чего хорошего? Когда мне мама­

ша подает дома бульончик, так я его улепетываю

лучше, чем самую дорогую печенку в самом лучшем ресторане. Что-о? Конечно, в очень дорогом ресто­ране, там полный порядок (Гуськин произносил «па-радок», производя как ласкательное от слова «па­рад»). Там вам, после того как вы курочку поглодае­те, обязательно подают теплой воды, и даже с мылом, чтобы вы могли помыть лицо и руки. Но для такого ресторана надо иметь нахальные деньги. А в обыкновенном ресторане так вы себе вытираете руки прямо о скатерть. Это же скука! Нет, я ресто­ранов не люблю. И чего хорошего, когда вы кушае­те суп, а какой-нибудь сморкач сидит рядом и ку­шает, извините, компот.

— Чего же тут дурного? — недоумевает Аверчен­

ко.

— Как чего дурного? Притворяйтесь! Не понимае­

те? Так куда же он плюет косточки? Так он же их

плюет вам в тарелку. Он же не жонглер, чтобы

каждый раз к себе попадать. Нет, спасибо! Я таки

повидал ресторанов на своем веку.

* * *

Поезд подходит к станции.

Киев!

Вокзал забит народом и весь пропах борщом. Это новоприезжие в буфете приобщаются к культуре сво­бодной страны. Хлебают сосредоточенно, высоко расставив локти, не то как бы паря орлом над добы­чей, не то защищая ее острием локтей от посторон­него посягательства. Что поделаешь! Разум говорит, что ты здесь в полной безопасности, что борщ твой неотъемлемая твоя собственность и права твои на него охраняются железной немецкой силой. Знаешь ты все это твердо и ясно, а вот подсознательное твое ничего этого не знает и расставляет твои локти и выпучивает глаза страхом: «А вдруг через плечо протянется неведомая гнусная ложка и зачерпнет для нужд пролетариата?..»