Шрифт:
— Мы бы, конечно, с удовольствием,—спокойно отвечает Аверченко,—но, к сожалению, у нас снят киевский театр для наших вечеров, и мы должны очень спешить.
— Ничего подобного! — воскликнул Робеспьер и вдруг понизил голос.— Вас никогда не пропустят через границу, если я об вас не попрошу специально. А почему я буду просить? Потому что вы отозвались на нужды нашего пролетариата. Тогда я смогу даже попросить, чтобы пропустили ваш багаж!..
Тут неожиданно выскочил Гуськин и захлопотал:
— Господин комиссар. Ну конечно же, они согла
шаются. Я хотя теряю на этой задержке огромный
капитал, но я сам берусь их уговорить, хотя я сразу понял, что они уже рады служить нашему дорогому пролетариату. Но имейте в виду, господин комиссар, только один вечер. Но какой вечер! Такой вечер, что вы мне оближете все пальчики. Вот как! Завтра вечер, послезавтра утром в путь. Ну, вы уже согласны, ну, вы уже довольны. Но где бы нам переночевать наших гостей?
— Стойте здесь. Мы сейчас все устроим! —воскликнул Робеспьер и побежал, заметая следы бобра
ми. Три фигуры, очевидно его свита, последовали за ним.
— Попали! В самое гнездо! Каждый день расстрелы… Три дня тому назад — сожгли живьем генерала. Багаж весь отбирают. Надо выкручиваться.
— Пожалуй, придется ехать назад, в Москву.
— Тсс!..—шелестел Гуськин.—Они вас пустят в Москву, чтобы вы рассказали, как они вас ограбили? Так они вас не пустят! —с жутким ударением на «не» сказал он и замолчал.
Вернулся Аверченкин антрепренер. Шел, прижимаясь к стенке, и оглядывался, втягивая голову в плечи.
— Где же вы были?
— Сделал маленькую разведку. Беда… Некуда сунуться. Местечко битком набито народом.
С удивлением оглядываюсь. Так не вяжутся эти слова с пустотой этих улиц, с тишиной и синими сумерками, непрорезанными лучом фонаря.
— Где же все эти люди? И почему они здесь сидят?
— Почему! По две-три недели сидят. Не выпускают их отсюда ни туда, ни сюда. Что здесь де
лается! Не могу говорить!.. Тсс!..
По платформе широкой птицей летел в бобрах наш Робеспьер. За ним свита.
— Помещение для вас найдено. Две комнаты. Сейчас оттуда выселяют. Сколько их там набито… с детьми… такой рев подняли! Но у меня ордер. Я реквизирую на нужды пролетариата.
И снова левою рукой подтянул штаны, а правую вдохновенно простер вперед и вверх, как бы обозначая путь к дальним звездам.
— Знаете что,— сказала я,—это нам совсем не
подходит. Вы их, пожалуйста, не выселяйте. Мы туда пойти не можем.
— Да,— подтвердил Аверченко.—Там у них дети, понимаете, это не годится.
Гуськин вдруг весело развел руками.
— Да, они у нас такие, хе-хе! Ничего не поделаешь! Да вы уж не беспокойтесь, мы где-нибудь
притулимся… они уж такие…
Приглашал публику веселым жестом удивляться, какие, мол, мы чудаки, но сам, конечно, душою был с нами.
Робеспьер растерялся. И тут неожиданно выдвинулся какой-то субъект, до сих пор скромно прятавшийся за спиной свиты.
— Я м-могу пре-дложить по-по-э-э.. ку… ку…
— -Что?
— Ку-комнаты.
Кто такой? Впрочем, не все ли равно.
Повели нас куда-то за вокзал в домик казенного типа. Заика оказался мужем дочери бывшего железнодорожника.
Робеспьер торжествовал.
— Ну вот, ночлег я вам обеспечил. Устраивайтесь, а я вечерком загляну.
Заика мычал, кланялся.
Устроились.
Мне с актрисами дали отдельную комнату. Авер-ченку взял к себе заика, «псевдонимов» упрятали в какую-то кладовку.
Дом был тихий. По комнатам бродила пожилая женщина, такая бледная, такая измученная, что, казалось, будто ходит она с закрытыми глазами. Кто-то еще шевелился на кухне, но в комнату не показывался: кажется, жена заики.
Напоили нас чаем.
— Можно бы ве-э-э-тчины…—шепнул заика.— Пока светло…
— Нет, уже стемнело, — прошелестела в ответ старуха и закрыла глаза.
— М-ма-м-маша. А если без фонаря, а только спички…
— Иди, если не боишься.
Заика поежился и остался. Что все это значит? Почему у них ветчину едят только днем? Спросить неловко. Вообще, спрашивать ни о чем нельзя.
Самого простого вопроса хозяева пугаются и уклоняются от ответа. А когда одна из актрис спросила старуху, здесь ли ее муж, та в ужасе подняла дрожащую руку, тихо погрозила ей пальцем и долго молча всматривалась в черное окно.