Шрифт:
Хозяйка принесла нам чаю, хлеба, ветчины.
И шепотом:
— Зять достал ее на рассвете. Она спрятана
в сарае. Ночью, если пойти с фонарем,—донесут.
А днем тоже увидят. Придут обыскивать. У нас
каждый день обыски.
Сегодня она словоохотливее. Но лицо «молчит». Лицо каменное, точно боится она рассказать лицом больше, чем хочет.
В дверь стучит Гуськин.
— Вы скоро? Здешняя… молодежь уже два раза
прибегала.
Хозяйка уходит. Я приоткрываю дверь, подзываю Гуськина:
— Гуськин, скажите, все благополучно? Выпустят
нас отсюда? — шепотом спрашиваю я.
— Улыбайтесь, ради бога, улыбайтесь,—шепчет
Гуськин, растягивая рот в зверской улыбке, как
«L'homme qui rit»1 — Улыбайтесь, когда разговари
ваете, может, кто, не дай бог, подсматривает. Обе
щали выпустить и дать охрану. Здесь начинается зо
на в сорок верст. Там грабят.
— Кто же грабит?
— Ха! Кто? Они же и грабят. Ну а если будут
провожатые из самого главного пекла, так они таки
побоятся. Одно скажу: мы должны отсюда завтра
уехать. Иначе, ей-богу, я буду очень удивлен, если
когда-нибудь увижу свою мамашу.
Мысль была сложная, но явно неутешительная.
— Сегодня весь день сидите дома. Выходить не
надо. Устали и репетируют. Все репетируют, и все
устали.
— А вы не знаете, где сам хозяин?
— Точно не знаю. Или он расстрелян, или он бе
жал, или он здесь под полом сидит. А то чего они
так боятся? Весь день, всю ночь двери и окна откры
ты. Отчего не смеют закрыть? Почему показывают,
что ничего не прячут? Но чего нам с вами об этом
думать? И чего об этом рассуждать? Что, нам за это
заплатят? Дадут почетное гражданство? У них тут
были дела, такие дела, которые пусть у нас не бу
дут. Этот заикаться стал отчего? Три недели за
икается. Так мы не хотим заикаться, мы лучше себе
уедем с сундучками и с охраной.
В столовой двинули стулом.
— Скорее, репетировать! — громко закричал
Гуськин, отскочив от двери.— Вставайте скорее! Ей-
богу, одиннадцать часов, а они спят, как из ведра!
Мы с Оленушкой под предлогом усталости просидели весь день у себя… Аверченко, антрепренер и актриса с собачкой приняли на себя беседу с вдохновенными «культуртрегерами». Ходили даже с ними гулять.
— Любопытная история,— рассказывал, вернув
шись, Аверченко.— Видите тот разбитый сарай? Рас
сказывают, что месяца два тому назад здесь больше
викам пришлось плохо и какому-то ихнему главному
комиссару понадобилось спешно удирать. Он вско
чил на паровоз и велел железнодорожнику везти се-
1 «Человек, который смеется» (фр.).-Ред.
бя. А тот взял да и пустил машину полным ходом в стену депо. Большевик заживо сварился.
— А тот?
— Того не нашли.
— Может быть… это и есть наш хозяин?..
4
Бесконечно тянулся день, сумеречный, мокрый.
Мы забились в нашу «дамскую» комнату, туда же пришел и Аверченко. Точно по уговору, никто не говорил о том, что в настоящий момент больше всего волновало… Вспоминали о последних московских днях, об оставленной компании этих последних дней. Ни о настоящем, ни о будущем — ни слова.
Как-то поживает «высокий (ростом) покровитель»? Все ли еще живет сердцем или снова зажил умом, с ударением на «у»?..
Я вспомнила, как накануне отъезда зашла попрощаться к одной бывшей баронессе. Застала я бывшую баронессу за очень нетитулованным занятием: она мыла пол. Длинная, желтая, с благородно-лошадиным лицом, сидела она на корточках и, прижав к глазам бирюзовый лорнет, с отвращением разглядывала половицы. В другой руке деликатно, двумя пальчиками, держала мокрый обрывок кружева и брызгала этим кружевом на пол.
— А вытирать я буду потом, когда мой валансьен
высохнет…
Вспоминали хлеб последних московских дней, двух сортов: из опилок, рассыпавшийся, как песок, и из глины — горький, зеленоватый, всегда сырой…
Аверченко взглянул на часы:
— Ну вот, скоро и вечер. Уж пять часов.
— Кажется, кто-то стукнул в окно,—насторожи
лась Оленушка.
Под окном Гуськин.
— Госпожа Тэффи! Господин Аверченко! — гром
ко кричит он.—Вы должны непременно немножко
пройтись. Ей-богу, к вечеру нужно иметь свежую го