Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины!

И еще — крик оленя возле горной деревушки.

И еще — сияние полной луны, высветившее каждый темный уголок в старом саду, оплетенном вьющимся подмаренником.

Когда в пору первой луны я уединяюсь в храме для молитвы, мне хочется, чтобы все вокруг было сковано стужей и засыпано снегом. Это так прекрасно! И что может быть хуже, если вдруг пахнёт дождем и сыростью!

Однажды я отправилась в храм Киёмидзу [218] . Пока монахи готовили кельи для меня и моих спутниц, наш экипаж подвезли к лестнице. Она была крыта кровлей, словно галерея.

Молодые монахи в самых простых рясах вместо полного облачения, в сандалиях на высоких подставках, проворно бегали по лестнице вверх и вниз, даже не глядя себе под ноги. На ходу они бормотали бессвязные отрывки из разных сутр или напевали стихи из «Священного хранилища» [219] . Это чудесно подходило ко всей обстановке.

— Ваши кельи готовы, поспешите! — сказал монах. Он помог нам выйти из экипажа и подал туфли, чтобы мы надели их поверх обуви.

Нам было очень страшно подниматься по лестнице, мы жались к стороне, хватаясь за перила, и с любопытством наблюдали, как монахи снуют вверх и вниз по ступеням, словно по гладкому полу.

По дороге нам попадалось много паломниц. У иных подолы подоткнуты, но другие в полном параде: на них китайские накидки, сзади подвязаны шлейфы.

Посетители храма были обуты в глубокие или мелкие кожаные башмаки, и по всем галереям раздавался гулкий стук шагов. Это живо напомнило мне переходы во дворце.

За нами следовали толпой молодые слуги из самых доверенных и монастырские служки. Они то и дело остерегали нас:

— Осторожней, не оступитесь. Здесь ступенька идет вниз, а здесь галерея идет наверх.

Какие-то люди, не знаю кто, напирали на нас сзади или даже забегали вперед.

Наши провожатые выговаривали им:

— Постойте! Это знатные дамы. Нельзя же, в самом деле, вести себя так невежливо.

Одни как будто немного смущались. Другие же ничего не слушали и спешили обогнать нас, чтобы первыми поклониться Будде.

Для того, чтобы попасть в отведенные нам кельи, мы должны были пройти сквозь тесные ряды сидевших на полу богомольцев, — до чего неприятное чувство! Но стоило мне переступить порог моей кельи и сквозь решетчатую «преграду для собак» [220] увидеть святилище, как я вдруг почувствовала благоговейный трепет… «Как же я могла столько месяцев терять время попусту вдали от храма?» — с недоумением думала я. На меня нахлынуло и наполнило мою душу с прежней силой чувство глубокой веры.

В святилище с устрашающей яркостью горело множество огней. Не только постоянные светильники, но возжженные паломниками лампады озаряли блистающие лики божества [221] . Неизреченное великолепие!

Держа в руках письменные обеты верующих, священнослужители громко возглашали их перед «молебным помостом», обратясь лицом к святилищу. Гул их голосов, казалось, сотрясал храм. Невозможно было различить, что произносил каждый из них, но иногда все же прорывался оглушительный выкрик: «Тысяча светильников в дар от такого-то…» Имени жертвователя расслышать не удавалось.

Когда, оправив наброшенные на плечи концы пояса, я склонилась перед святыней до земли, ко мне вдруг пришел монах, приставленный к странноприимным покоям, и сказал, подавая мне ветку аниса, источавшего божественное благовоние:

— Вот, я принес это для вас.

Вскоре другой монах приблизился к моей келье со стороны святилища.

— Я возгласил, как должно, ваши моления Будде. Сколько дней собираетесь вы пробыть в нашем храме? Здесь ныне находятся такие-то и такие-то…

Когда он удалился, храмовые служки принесли нам жаровню и разные кушанья, налили в неглубокое ведро воды для омовения и поставили возле него бадейку без ручек.

— А вы пожалуйте вон в ту келью, — сказал монах служанкам, и они поочередно уходили туда отдохнуть.

Колокол, возвещавший начало храмовой службы, звучал теперь и для меня. Мне стало радостно при этой мысли.

А рядом, за соседней стеной, какой-то человек, как видно, не простого звания, в полной тайне отбивал земные поклоны. В этом чувствовалась душевная утонченность.

Погруженный в свои думы, он молился всю ночь, не смыкая глаз ни на мгновение. Я была глубоко тронута.

В минуты отдыха он читал сутры так тихо, и не расслышишь. И это тоже говорило о благородстве его чувств. Мне хотелось бы, чтоб он повысил голос и произносил слова молитвы более внятно, но нет, человек этот даже не сморкался громко. Ничьи уши не должны были слышать, что он льет слезы невидимо для всех.