Он раскатал на столе чёрного дерева большой лист ватмана. В ту же секунду Саха, которую любая бумага притягивала, как магнит, вскочила на акварельные эскизы.

– Как это любезно с её стороны! – умилился Ален. – Она даёт мне понять, что у неё ничего не болит. О, моя избегшая гибели!.. Нет ли у неё шишки на голове? Шишки нет. Всё-таки пощупай, Камилла!

Несчастная маленькая убийца сделала попытку разрушить стену отчуждения, воздвигшуюся вокруг неё, послушно протянула руку и осторожно, с робкой ненавистью, коснулась головы Сахи…

Раздался дикий вопль, кошку подкинуло, точно с ней приключился приступ падучей. Камилла вскрикнула, точно от ожога. Стоя посреди листа с набросками, вздыбив шерсть на загривке, разинув сухую алую пасть, усаженную зубами, кошка бросала молодой женщине неистовое обвинение.

Ален встал с места, готовый защищать их друг от друга.

– Осторожно! Она… Может быть, на неё нашло помрачение? Саха!..

Саха бросила на него исступлённый, но осмысленный взгляд, отметающий сомнения в здравости её ума.

– Что случилось? До какого места ты дотронулась?

– Я до неё не дотрагивалась… Она говорила тихо и отчуждённо.

– В чём же дело? – удивился Ален. – Не понимаю… Протяни ещё раз руку.

– Ну нет! – воспротивилась Камилла. – Л вдруг она взбесилась?

Ален тем не менее отважился погладить Саху. Вздыбленная шерсть на хребте кошки опустилась, она податливо изогнула спинку под его ладонью, но горящие глаза были по-прежнему обращены на Камиллу.

– Что всё это значит? – медленно повторил Ален. – Гляди, у неё ссадина на носу, я и не заметил. Засохшая кровь. Саха! Саха! Будь умницей! – принялся он увещевать кошку, видя, что ярость всё жарче разгорается в жёлтых глазах.

Глядя на раздувшиеся щёки, ощетинившиеся, точно отвердевшие усы готовой к прыжку хищницы, можно было подумать, что разъярённая кошка смеётся. Боевой задор раздвинул лиловые уголки пасти, напряг мускулистый подвижный подбородок – нечто общепонятное, некое забытое людьми слово силилось обозначиться на кошачьей мордочке…

– А это что? – спросил вдруг Ален.

– Что «это»?

Взгляд кошки пробудил в Камилле отвагу и инстинкт самозащиты. Склонившись над ватманом, Ален разглядывал влажные следы: неровные пятна, окружённые четырьмя отпечатками поменьше.

– У неё ноги… мокрые? – медленно проговорил Ален.

– Верно, по луже прошлась, – откликнулась Камилла. – Вечно ты из мухи делаешь слона!

Ален посмотрел на сухой синий вечер за окном.

– По луже? Откуда еще лужа?

Он повернулся к жене, неузнаваемо подурневший из-за широко раскрывшихся глаз.

– Ты не знаешь, что значат эти следы? – Голос его звучал резко. – Не знаешь, конечно. Это страх, понимаешь? Страх. Пот от страха, кошачий пот – другого у них не бывает… Значит, она испугана…

Он осторожно поднял переднюю ногу Сахи и осушил пальцем мясистые подушечки, потом высвободил из шёрстки живой белый чехол, куда убирались втяжные ногти.

– У неё когти обломаны… – говорил он как бы про себя. – Она пыталась удержаться… цеплялась… скребла по камню, стараясь зацепиться… Она…

Он смолк, взял кошку под мышку и унёс, не говоря ни слова, в ванную.

Оставшись одна. Камилла напряжённо прислушивалась, сплетя пальцы рук, и казалось, что руки у неё связаны.

Послышался голос Алена:

– Госпожа Бюк, у вас есть молоко?

– Да, сударь! В холодильнике.

– Так оно ледяное…

– Я могу подогреть на плите… Минутное дело… Вот, пожалуйста… Это для кошки? Она не захворала?

– Нет, она… – Ален запнулся и продолжал уже другим голосом: —…Ей не очень хочется мяса в такую духоту… Спасибо, госпожа Бюк. Да, вы можете идти. До утра.

Камилла слышала, как муж ходит по кухне, как полилась вода из крана: Ален готовил пищу для кошки и наливал ей свежей воды.

Рассеянный полусвет, отбрасываемый металлическим абажуром, падал на застывшее лицо Камиллы – одни глаза медленно двигались.

Ален вернулся в комнату, рассеянно подтягивая кожаный пояс, и сел за стол чёрного дерева. Он не позвал Камиллу, и она заговорила сама:

– Ты отпустил госпожу Бюк?

– Да. Я поспешил?

Он закуривал, скосив глаза на огонёк зажигалки.