Лёжа на спине и откинув одну руку, между тем как кошка в сосредоточенном молчании месила ему передними лапками плечо, он стремительно, безостановочно падал в глубины покоя, как вдруг очнулся и всплыл в рассветный час, к покачиванию пробудившихся дерев, милому скрежету далёкого трамвая.

«Что такое? Я хотел… Ах да! Я хотел плакать…» Он усмехнулся, и сон объял его.

Сон его был неспокоен, обилен видениями. Два или три раза он решил уже, что пробуждается и сознаёт, где находится, но всякий раз особое выражение стен спальни, раздражённо наблюдавших за порханиями крылатого глаза, указывало ему на его ошибку.

«Да сплю же я, сплю…»

«Я сплю», – повторил он, услышав хруст гравия. «Говорят вам, сплю!» – крикнул он ногам, топтавшимся под дверью. Ноги удалились, и спящий поздравил себя во сне. Однако, непрестанно окликаемый извне, он вынырнул и открыл глаза. Солнце, оставленное в мае на подоконнике, стало августовским солнцем и не поднималось выше атласного ствола тюльпанного дерева напротив дома. «Как состарилось лето», – подумал Ален. Нагой, он вылез из постели, принялся искать, во что одеться, нашёл куцую пижамку с узкими рукавами и вылинявший банный халат, который с удовольствием и натянул на себя. Его манило окно, но в изголовье кровати он наткнулся на забытую там фотографию Камиллы. Он с любопытством рассматривал маленький глянцевый снимок – некачественная работа, тут недодержано, тут передержано. «А она больше походит на неё, чем мне казалось, – пришло ему в голову. – Как же я не замечал? Четыре месяца назад я говорил: "Очень мало сходства: она утончённее и мягче…", но я ошибался…»

Ровно дующий ветер шумел в древесной листве, словно река. Объятый радостью, чувствуя, как сосёт под ложечкой от голода, Ален вкушал тихое блаженство. «Какое счастье чувствовать, что выздоравливаешь!..» Как бы в довершение сказочной мечты в дверь стукнули согнутым пальцем, и вошла Басканка с подносом в руках.

– Но я позавтракал бы в саду. Жюльетта! Некое подобие улыбки изобразилось среди седой поросли вокруг рта.

– Я подумала… Но если господину Алену угодно, я отнесу поднос в сад!

– Нет-нет, оставьте здесь! Страсть как проголодался! Саха влезет в окно…

Он кликнул кошку. Она явилась из незримого убежища, точно сгустившись из воздуха при звуке своего имени, прянула вверх по стеблям ползучих растений и соскользнула наземь – забыла о сломанных когтях.

– Подожди, сейчас спущусь!

Он принёс её на руках, и оба наелись всласть: она – сухариков с молоком, а он – бутербродов, запиваемых обжигающим кофе. Под ручку горшочка с медом на краешке подноса была воткнута маленькая роза. «Это не с материнских кустов», – определил Ален. То была небольшая, нескладная, какая-то худосочная роза, сорванная, судя по всему, с нижней ветки куста, издававшая терпкий запах, присущий жёлтым розам. «Это мне личное приношение от Басканки».

Блаженствовавшая Саха, казалось, прибавила в весе со вчерашнего дня. Распушив грудку, она взирала на сад глазами ублаготворённой властительницы. Четыре дымчатые полоски ясно обозначились между ушами.

– Видишь, как всё просто. Саха? Да? Для тебя, во всяком случае…

Явился старый Эмиль и попросил обувь Алена.

– Один шнурок совсем истёрся… У господина Алена нет запасного? Пустяки, вдёрну свой, – умилённо блеял он.

«Сегодня положительно мой день», – думал Ален. Это было так не похоже на его вчерашние заботы: одеваться, собираться в урочный час в контору Ампара, возвращаться в урочный час обедать в обществе Камиллы…

– Но мне не во что одеться! – воскликнул он.

В ванной комнате он нашёл свою тронутую ржавчиной бритву, круглый кусочек розового мыла и старенькую зубную щётку, которыми и воспользовался с восторгом жертвы воображаемого кораблекрушения. Но сойти пришлось в кургузой пижамке, понеже Жюльетта унесла его одежду.

– Саха! Саха! Пошли…

Кошка бросилась вперёд, он неловко пустился следом, скользя в обтрёпанных сандалиях из рафии.

Он подставил плечи благостному солнечному жару, прикрыв веками глаза, отвыкшие от зелёного блеска лужайки, от горячего цветного света, отражённого густо толпящимися амарантами с их мясистыми гребнями, клумбой красного шалфея, обсаженной гелиотропами.

– Всё тот же, всё тот же шалфей!

Сколько помнил Ален, это насаждение, сделанное в виде сердца, всегда имело красный цвет, его неизменно окаймляли гелиотропы и осеняла старая чахлая вишня, на которой в иной год поспевала в сентябре пригоршня ягод…

– …Шесть… Семь… Семь зелёных вишен!

Он обращался к кошке, которая, глядя перед собой золотистыми пустыми глазами, одурманенная необыкновенно густым благоуханием гелиотропов, приоткрыла пасть, выказывая признаки близкого к тошноте упоения, которое овладевает кошками от непомерно сильных запахов.

Желая несколько привести себя в чувство, она пожевала какой-то травки, прислушалась к голосам, потёрлась мордочкой о жёсткие стебли подстриженной бирючины, но не позволила себе никакой неприличности, никакой безрассудной шалости – она шествовала достойно, окружённая серебристым нимбом. «Её сбросили с десятого этажа, – размышлял, глядя на неё, Ален. – Её схватили и швырнули вниз… Наверное, она отбивалась, может быть, вырвалась, но была схвачена вновь и сброшена… Казнена…»

Игрой воображения он старался разжечь в себе праведный гнев и не мог. «Если бы я на самом деле всей душой любил Камиллу, что бы сейчас творилось со мною…» Вокруг него блистало его королевство, и, как всякому королевству, ему грозила беда. «Мать уверяет, что не пройдёт и двадцати лет, как станет невозможно держать такие усадьбы, такие сады. Наверное, она права, и я готов их лишиться, но не желаю никого пускать сюда…» Он встревожился, услышав телефонный звонок в доме. «Полно, неужто я боюсь? Да и не настолько глупа Камилла, чтобы звонить мне. Надо отдать ей должное: никогда не встречал молодой женщины, более умеренно пользующейся этим аппаратом…»