— Ничего… нормально…

— А почему волдырь вокруг укола? — замечала наконец она и выдергивала иглу. — Что же не говорите?

У него уже звезды роились в глазах.

— Посидите, посидите, сейчас пройдет, — хлопотала она, опять-таки озабоченная не его самочувствием, а тем, чтобы не стало известно врачу — брак в работе. — Ладно, больше уколов вам делать не буду.

Нет худа без добра.

Он сразу выделил двоих: суровую неприступную Галю и веселую смешливую Люду. У обеих, как говорится, «легкая рука» — уколы ощущались, словно укусы комаров, а в вену попадали с первого захода. Была еще толстая добродушная Мария Степановна, но у той под конец смены начинали трястись руки, и попадать к ней нужно было в первых рядах.

— Почему руки трясутся? — спросил он. — Ну я алкоголик, понятно.

— Эх, милый, — проворно отламывая кончики ампул, охотно заговорила она. — Я ведь с параличом месяц лежала, спасибо нашему Игорю Ивановичу Овчаренко, невропатологу, хоть и зашибает, а золотая голова, руки бриллиантовые, выходил. Дали инвалидность, а как на ту инвалидность проживешь? Дочка в институте, ей тоже помогать надо. Вот и попросилась снова, дотяну до настоящей пенсии, хотя и она не клад…

Ее можно было попросить не делать некоторые уколы, она охотно ставила плюсы в карточке.

— Иди, болезный…

Но серу даже она не пропускала — нельзя, это ведь не столько лекарство, сколько дисциплинарное наказание. Если бы стало известно, что она не дала кому-то серу (алкаши и ее заложили бы как миленькую — для многих из них нет ничего святого), то и полетела бы Мария Степановна из нарко, не дотянула бы до пенсии своей жалкой, оставила бы без помощи дочку-студентку да и сама перебивалась бы на ливерной колбасе.

Кроме сернокислой, назначали и обычную магнезию — тоже не подарочек. Всем больным ее колют вместе с новокаином, чтобы не лезли на стенку, ну а алкашам ее вкатывали без обезболивающего — терпи, бесправное семя! И выползал алкаш из манипуляционной выпучив глаза и подтягивая ногу, словно параличный, долго шкандыбал по коридору взад-вперед, чтобы «расходить» укол, иначе будет торчать болючим холодным камнем. Можно бы грелкой рассосать, да разве положена алкашу грелка?

Матвей искоса смотрел, как Галя воровато выхватила коробку с новокаином и смешала магнезию с ним, а потом спрятала коробку. «Симпатизирует, — подумал с теплотой. — Или сочувствует…» Укол почти не услышался, холодного камня не было.

— Спасибо, — он повернулся и прямо посмотрел в ее темные, опущенные густыми ресницами глаза. — Не забуду.

Она зарделась, но ничего не сказала. На следующий день Люда сделала то же самое. Матвей и ее поблагодарил, она нервно хохотнула:

— Носите на здоровье.

«И здесь есть люди, — подумал, выходя в коридор. — Какая же малость нужна нашему человеку, чтобы воспрянуть?»

А иногда он даже думал, что алкашам в нарко вообще грех жаловаться, разве что на строгий режим, серу, скудное арестантское питание и отсутствие сивухи. Здесь к ним действительно относились как к больным и называли больными, — это на воле всячески изгалялись. А отдельным зачуханным и немытым, как тот преждевременный старик деградант, никогда за пределами нарко не видевший ни бани, ни чистой простыни, так и вовсе санаторий. Иногда приходили навещать жены — нервные, издерганные, с настороженными колючими взглядами.

— У вас тут рай! Никто не кричит, и помыться есть где. А я вот недавно лежала в детской больнице — новой! — так натерпелась.

Орут, как на придурков: куда пошла, чего за ребенком не смотришь, холод, сквозняки, месяц горячей воды не видела… Каторга!

Вечером, когда спало напряжение, ушли врачи и почти вся обслуга, за исключением дежурных медсестры и санитарки, а контингент собрался около телевизора снова смотреть какой-то эпохальный футбол, Миша сказал:

— Двинули.

Где в нарко, переполненном и простреливаемом насквозь взглядами, найдешь укромное местечко для совершения тягчайшего нарушения режима? Но такое местечко нашлось, алкаши-старожилы вопрос проработали. Андрей все так же хмуро добыл из втянутого живота «бомбу», из кармана пузырьки туалетной воды.

— Березовая! — узнал Матвей. — Мягко пьется.

Теперь он понял, почему Миша упомянул аптеку. Березовая шла хорошо, брала крепко — чистый спирт, почти без примесей, так что Матвей заколебался: березовую или бормотуху?

— Ты как держишься? — спросил Миша. — Качать права, балабонить нет наклонности? На этом и горят. Набрался, прошмыгнул в палату и лежи на койке, кейфуй. А как начнешь липнуть ко всем с откровениями, тут тебе и «вертолет».

— Контролирую, — заверил Матвей. — До последнего, пока не вырублюсь. Но тут не с чего вырубаться, только душу отвести.

Андрей впервые улыбнулся.

— Таких, как ты, мы и сами видим.

В конце концов порешили не смешивать: Миша взял пузырьки, Андрей разлил себе и Матвею бормотуху.

— Ну, за встречу, — обратился Матвей к стакану. — Вытерпели сейчас, вытерпим и потом.

Миша аккуратно выбулькал жидкость прямо из нарезного горлышка, утерся, спрятал пузырек, чтобы не оставлять следов. У всех после первого спало наконец страшное напряжение и тревога последних дней. Как же она снимает, родимая! Словно материнская рука коснулась и забрала с сердца все заботы. Вот оно, прекрасное состояние невесомости, зачем и в космос летать! Уйди, жизнь, со своими опостылевшими пакостными заботами, сплошной брехней вокруг, бессмысленными достижениями! Изо дня в день ползаешь, копошишься, а когда же летать?