Он вспомнил, как, прощаясь, заведующая сказала:

— Если только возникнет тяга, даже не тяга, а только мысль об алкоголе, сразу же к нам. Мы тягу снимем.

«Принимают меня за какого-то дурачка, — думал он, споро шагая по заснеженной тропке. — За болванчика с медным лбом и разрезом для отвертки: куда крутнешь, туда он и глядит, тупо вытаращив глаза. Так я к ней и побегу».

Отдаться чужой воле, послушно следовать чьим-то указаниям (а кто их отдает, не объявят ли его завтра безумным волюнтаристом?) всегда казалось ему пределом унижения для гомо сапиенс. Его пробрала дрожь. Сегодня нашепчут ему бросить пить, а завтра взять топор и рубить головы ближним. Избавиться от порока или недостатка. А взамен отдай душу? Плохой ли, хороший — а мой ум. Выправлять умы — самое гнусное, что мог придумать венец природы. Тем и хороши люди, что они разные, ну а недостатки, пороки — издержки производства. «Своей жизнью человек распоряжается сам, и даже если лишает ее себя, то ему никакое наказание потом не страшно», — злорадно подумал он.

— Матвей! — голос болью отдался в сердце.

От заснеженных сосен к нему шла Лена. В коротком пальто с узеньким меховым воротничком, в пушистой вязаной шапочке.

Матвей не сразу понял, что это именно она. В глазах вдруг начало двоиться, четкие силуэты на фоне ясного зимнего неба размазались. Так бывало только после глубокого штопора.

Он стоял, не двигаясь, а она молча подошла и приникла лицом к его плечу.

— Как… как ты здесь? — дрожащей рукой он погладил ее по шапочке. — Ты же от меня все время убегала?

— Мне сказали, что ты в беде, — пробормотала она глухо. — Иначе я бы не приехала.

— Да кто сказал?

— Сначала сердце, — она подняла лицо и посмотрела сухими, но страдающими глазами ему в лицо. Прямой, светлый взгляд. Глаза ореховые… нет, сейчас они янтарные. Сердится или радуется? — Ты не подумай, я только повидать тебя приехала. Мое решение остается неизменным.

Как тогда, на мосту Поцелуев, вдруг остро захотелось ее ударить. Не могла подождать с этим… Но теперь он сдержался, уроки нарко кое-чему научили. Да и дурдом оставался в пределах видимости, вдруг оттуда наблюдают? Чуть что — и вышлют группу захвата. Чувство смутной опасности вновь охватило его, пришло спокойствие и холодная расчетливость.

— Ну что ж, пойдем. — взял ее под руку, и они медленно направились по аллее, ведущей к автобусной остановке. Пусть посмотрят — влюбленная пара идет в светлую жизнь! Только перед его глазами было по-прежнему черно.

— Рассказывай, — проговорил он глухо.

— За эти годы я поняла, что жить без тебя не могу, — прошептала она. — Люблю по-прежнему… проклятый!

— Да, я проклят, — глаза его сузились, — только не знаю, за что и кем. Кто-то нагрешил, а расплачиваюсь я.

— Кто?

— Откуда я знаю? Эх, Лена… Ну зачем ты так? Живут ведь и с пьяницами. И сколько их живет. Кто здесь мечтает о трезвой семье… А может быть, с тобой…

— Не могу. Как вспомню отца… и наши страдания с матерью. Неужели все должно повториться — на этот раз со мной и моими детьми! А я кем проклята? Кем прокляты мои будущие дети… если они будут!

Долго молчали. Дошли до автобусной остановки. Она оказалась пустынной — рабочее время. Дурдом скрылся за соснами, казалось, они остались одни на длинной зимней дороге. Где-то вдали, в небольшом поселочке под горизонтом, поднимались дымы.

— Хочешь выпить? — вдруг спросила она.

— А у тебя есть? — вырвалось, и он спохватился, но был поздно. — Поймала-таки!

Ее пальцы торопливо рвали застежку сумки, ремень которой был переброшен через плечо. Никогда бы не подумал, что в такой маленькой сумочке поместится бутылка.

— Нет, и не собиралась ловить. Я думала… если ты покончил, то оно не понадобится. А если нет, то ты мучаешься и… — вот, она как-то беспомощно-непрофессионально держала за горлышко коньяк, протягивая вперед донышком. — А еще апельсины… сигареты вот, твои любимые, болгарские.

Матвей во все глаза смотрел на нее. Даже сигареты… В магазине дурдома был только один сорт сигарет с фильтром — индийские, от которых бил неудержимый кашель, и он не уставал проклинать их. Но курил. А она не забыла!

В любом горе и при любых неудачах он не прибегал к подбадривающему действию сивухи, всегда выстаивал, только больше ожесточался. Тех, которые топят свои беды в бутылке, считал слизняками. Но в радости… «Чтобы лучше ощутить всю полноту счастья…» — вспомнились слова из исповеди зарубежного алкаша. Видать, мудрый мужик. Да, счастье приходит так редко, что поневоле цепляешься за него, как малыш за юбку матери.

Одним движением он сорвал пробку вместе с флажком и запрокинул бутылку. Выпил не очень много, может быть, со стакан. Спрятал бутылку в портфель и закурил.

— Апельсины себе оставь. Ешь, ешь, не стесняйся, — слова срывались с губ легко, разом спало напряжение последних дней, исчезло унизительное чувство подопытного кролика, распластанного с электродами, вживленными в мозг. А может быть, они действительно вживили в его мозг электроды? Мысль пугающе блеснула. Он снял шапку и, делая вид, что поправляет прическу, ощупал голову. Нет, ничего не торчит… — Ну, а теперь скажи: вот и променял ты меня на бутылку.