Время перевалило за полдень. Жара смягчилась, пошла на убыль, шелковистый ветерок приятно ласкал лица. Земля и небо как бы слились воедино, все вокруг утопало в зелени. Наступала предвечерняя тишина. Словно в оцепенении, утих многоголосый аул.

Я поднялся верхом на ближайший холм и огляделся вокруг. Я увидел мирную картину, тучные стада и поодаль аулы с юртами, поставленными, согласно обычаю, в полукруг…

Под вечер мы втроем выехали из аула на конях, чтобы отдохнуть, развеяться от дневных забот. Кони под нами резвые, и потому настроение у нас приподнятое. Мы объезжаем заболоченные густозеленые места, взбираемся на сопки. Пустив коней галопом в сторону заходящего солнца, мы доскакали до границы между Акмолинским и Атбасарским уездами и поднялись на одну из сопок. Кони грызут удила, бьют копытами, порываются вперед. И здесь, насколько хватает глаз, низины и склоны холмов покрыты густой зеленью. Не земля, а зеленое море. Солнце, как слиток золота, клонится к закату. Призрачная даль колышется, переливается разными оттенками. Дуновение вечернего ветра слегка колеблет степные травы. Горизонт слился с небом, словно крепко обнявшись. И вдали на заходе, в стороне Атбасара, едва виднеются два смежных озера. Темнеет на них прибрежный камыш в набегающем вечернем тумане.

— Что это за озера, как они называются? — спросил я своего спутника, здешнего уроженца.

— Это Аупильдек и Ала-коль, — ответил он.

— Неужели это то самое озеро, о котором сложена знаменитая песня «Аупильдек»?

— Оно самое. А песню о несчастной девушке сочинили здесь, в ауле, который стоит на дальнем берегу и отсюда не виден.

Я не раз слышал песню об озере Аупильдек и о юной девушке, сестре некоего Сыздыка. Девушки, по слухам, уже нет в живых.

— Да, не выдержала, несчастная, умерла от непосильного горя.

Мы долго, пристально всматривались в далекие озера.

«Разлучена с любимым, продана за калым в жены нежеланному…»— грустно думал я.

Я вижу перед собой ее глаза, полные слез. Мне чудится, как она бежит из ненавистного аула, куда ее продали за скотину. Вижу, как светлой тенью блуждает она в темноте возле озера Аупильдек…

Молчит звездное небо. Хранит тревожную тишину земля. Безлюдно. И только чуть колышется серебристое озеро. На его берегу плачет одинокая девушка. Не слышат ее ни земля, ни небо, не внемлют травы ее горемычным слезам. Только тихо шелестит, шепчет ласковый озерный камыш, будто утешает, будто разделяет скорбь. И озерные птицы вторят ей печальными голосами. Плачут птицы. Плачет девушка…

Одна за другой грустной вереницей прошли перед моими глазами картины ее безрадостной жизни в чужом ауле. Молча глядя на озеро, мы постояли несколько минут и повернули коней обратно…

За время нашего отсутствия жигиты соседнего аула сговорились устроить вечеринку. Заправилами оказались сам старшина, писарь волостного управления Байсеит [9] и несколько других расторопных молодцов.

На вечеринку пригласили и нас четверых. Мы — это два татарина, один русский и я. Галимжан — молодой учитель татарской школы в Акмолинске, Нургаин — учитель. В тот вечер у Нургаина болели зубы, и ему было не до веселья, так же, как и пожилому русскому из нашей компании Михаилу. Поэтому на вечеринку пошли мы вдвоем с Галимжаном.

Издалека видна белоснежная праздничная юрта. Внутри она устлана коврами, нарядно убрана. В юрте полно молодежи. Едва мы с Байсеитом, Галимжаном и пятью сопровождающими нас жигитами вошли в юрту, как нас сразу же любезно усадили на почетное место. Сидящие образовали полукруг. Напротив нас заняли места старшина — он же акын, и несколько жигитов, устроителей вечера. Через некоторое время в юрте появился волостной управитель в сопровождении пяти-шести аксакалов, которых усадили церемонно, с почетом. Они сидели особняком, в то время как молодежь устраивалась где попало, парни, конечно, поближе к девушкам. Между Галимжаном и Байсеитом, между Байсеитом и мной, по обычаю, сидели девушки. Подали кумыс. Одни еще не насладились вдоволь кумысом, а другие, наиболее ретивые, уже затеяли шумную игру. Девушки и молодицы одеты нарядно, иные роскошно. Монеты в косах звенят при каждом движении, на запястьях серебряные браслеты. Шелковые платья мягко шелестят, как будто слышится шорох молодого тростника. Девушки отзывчивы на шутку жигита, но держатся с достоинством. В двух-трех местах в юрте неярко горят свечи. Несколько сорванцов самовольно пробрались в юрту, начали было резвиться наравне со старшими, но их быстро выпроводили. От кумыса кое-кто уже заметно захмелел. Старшина акын взял домбру и стал наигрывать быструю, стремительную мелодию, щелкая пальцами по струнам. Приятно в такую минуту утолить жажду целебным и вкусным, чуть желтоватым на вид кумысом.

Представьте себе начало лета, теплый, бархатисто-мягкий вечер, нарядную, в коврах и узорных кошмах, увешанную легкими шторами юрту. Перед вами, взволнованные вниманием жигитов, сидят юные красавицы Сары-Арки. Как тут не опьянеть, как не растаять сердцу перед такой обворожительной картиной! Одна игра сменяется другой, более интересней, и каждая завершается непременным условием: спеть песню. Домбра переходит из рук в руки.

Поют жигиты один лучше другого, поют девушки. В переливах мелодии слышатся задорные намеки, в словах песни волнующий тайный смысл.

Подошел черед выполнить условие девушке, задумчиво сидевшей между мной и Байсеитом. Она совсем юная, лет шестнадцати, не больше, черноглазая и черноволосая. Я невольно обратил внимание, что как только подошла ее очередь, все в юрте замерли. Один из распорядителей вечера настоятельно попросил:

— Пусть Хабиба споет под домбру.

— Другие девушки пели без сопровождения, — заметил я.

— Хабиба всегда поет с домброй!

И вот домбра в руках девушки. Я предупредительно отодвинулся, чтобы не мешать певунье.