Таким образом, ко всем остальным факторам, определяющим депрессивную реакцию, добавляется еще страх ребенка перед разрушительным потенциалом матери. Тот, кто дал жизнь, может также и забрать ее, и каждый младенец остро осознает, что его выживание зависит от сохранения некоей позитивной связи с матерью. Поэтому насколько он ощущает враждебность со стороны матери, настолько он будет реагировать на нее, требуя любви. Ненависть у него тоже будет присутствовать, но он подавит ее как слишком угрожающую. Только так я могу объяснить неоднократные наблюдения того, как ребенок, которого больше всего отвергали и с которым грубо обращались в семье, став взрослым, сильнее всего привязывается к матери. Этот ребенок, который также чувствует себя самым ненужным, самым виноватым, чувствует ненависть к себе в большей степени, чем к кому-либо еще.

В каждой матери заложено семя любви, которое может либо прорасти и цвести, либо лежать, не принося никаких плодов. В каждом новорожденном любовь к его матери (проявляющаяся как желание близости) уже цветет вовсю, но, сталкиваясь с отторжением и враждебностью, увядает. Однако она никогда не умрет. Таким образом, мы имеет дело не с абсолютными, а с амбивалентными явлениями, в которых соотношение любви и ненависти зависит от количества удовольствия или боли, испытанных в детстве. Подобным же образом гнев, возникающий из-за потери удовольствия от своей матери, смешивается с чувством страха. Печаль, ассоциируемая с потерей, пронизана надеждой. Потеря никогда не переживается как абсолютная или безвозвратная.

Ребенок всегда чувствует возможность того, что его мама образумится и осознает свою любовь и то, что ее удовольствия биологически связаны с его удовольствиями. Ни один ребенок не может выжить без какой-либо веры в человеческое естество.

Также никакой ребенок не может принять или горевать о потере, которая эквивалентна его собственной смерти. Его психическое здоровье и его выживание требуют, чтобы он видел свою мать в положительном свете. Это можно сделать только путем диссоциации ее явно разрушительного поведения от ее личности, что затем будет проецироваться на «плохую маму». Позже, когда реальность докажет, что не существует двух матерей, ребенок впитает ее негативный аспект в себя. Поэтому он будет видеть себя неким злодеем или монстром, который по воле злого рока ведет себя так, что заслуживает испытываемую им боль. Из всего этого можно вывести общее правило, что нелюбимый ребенок не любит себя. Но ни один ребенок не может осознать эту связь. Он не может понять ненормальность отношений, в которых мать ополчается против своего собственного сына, лишая его удовольствия и причиняя ему боль. Единственно правильный для него вывод заключается в том, что виноват он сам.

Каждый человек в состоянии депрессии несет огромный груз вины. «Меа culpa» [моя вина (лат.), — прим. ] — его постоянный припев. Он чувствует себя виновным, потому что находится в депрессии. Он не может функционировать эффективно, он является бременем для других и действует угнетающе на их настроение. Поэтому, кажется, у него есть все причины, чтобы чувствовать себя виноватым. Его депрессия — символ его окончательного краха. Он не понимает, что она явилась результатом его вины, груз которой стал непосильной ношей. Чувствуя вину за свою депрессию, он роет себе яму и залегает еще глубже, тем самым затрудняя свое выздоровление. Но депрессивный человек не может видеть психологической динамики своего состояния, которое требует терапевтического вмешательства, чтобы освободить его из сетей порочного круга.

Эти сети можно временно разорвать любой формой психотерапии. Сам взгляд на депрессивную реакцию как на болезнь смывает позор неудач и освобождает пациента от искусственной вины за свою депрессию. Интерес и ободрение, которые пациент получает от терапевта, временно действуют как замена потерянной любви, подорвавшей его желание жить. Держась за эту спасительную веревку, связывающую его с миром, пациент может медленно вытащить себя из темноты на свет. Аналитическая терапия также предоставляет пациенту возможность осознать некоторые из его подавленных эмоций, ассоциируемых со многими потерями, которые он испытывал в своей жизни. У таких людей первоначальная потеря всегда усугубляется последующими разочарованиями в любви. Если терапия эффективна, она может дать ему возможность заново пережить первичную потерю, уже сейчас, будучи взрослым, он может отреагировать на эту боль адекватным горем.

В предшествующих разделах было указано, что ребенок реагирует на потерю своей матери гневом и вспышками буйного поведения, крича и плача. Потеря не принимается спокойно.

Среди первобытных народов горе также является бурным выражением чувств. Если объект любви имеет важное значение, его потеря не принимается без проявления гнева и протеста. Элиас Канетти в одном из своих докладов приводит описание процесса выражения горя среди бушменов Центральной Австралии. В нем обнаруживаются несколько интересных особенностей. Как только новость, что какой-то человек находится при смерти, достигает деревни, мужчины и женщины бегут к нему и бросаются на него, образуя кучу. В это же время они издают громкие причитания, нанося раны на свои тела. В конце концов, когда смерть прекращает страдания человека, они уходят, чтобы возобновить свои причитания в другом месте. Канетти подчеркивает важность этого процесса в том, что туземцы не принимают потери, «он все еще принадлежит им; они удерживают его среди себя». Самоистязание в процессе скорби хорошо известно среди первобытных народов. Канетти видит в нем выражение гнева. «В этом самоистязании выражается гнев бессилия перед смертью».

Иногда гнев направляется вовне. Эстер Уорнер /10/ описала реакцию туземных женщин на смерть молодой девушки, которая умерла при родах. Один из мальчиков-туземцев рассказал ей следующее: «Незадолго до восхода солнца женщины всего города будут посылать проклятия мужчинам. Если они поймают кого-то из них, то могут избить его чуть ли не до смерти. Женщины будут мстить за девушку, которая пострадала и умирает от ребенка». Дальше продолжает сама автор: «Женщины не перестали посылать проклятия, пока не взошло солнце.

Мы вскоре услышали, как они колотили по дверям палками, кричали охрипшими от гнева и беспомощности голосами. На следующее утро они были понурыми и тихими. Их ярость на боль и смерть иссякла; они снова были готовы смиренно выполнять бесконечную вереницу работ по дому, из которых состоит их жизнь».

Если потеря не вызывает гнева, то нет и реального переживания горя и соответственно нет и чувства печали. Природа человека такова, что он противится своей боли. Есть что-то мазохистское в том, как он блокирует выражение своих эмоций, связанных с болью. Довольно странно, что в нашей культуре принято восхищаться человеком, который может стоически перенести потерю, не выразив при этом никаких эмоций. В чем же заключается такое большое достоинство подавления чувств? Такое поведение лишь обнаруживает, что эго человека доминирует и контролирует его тело, но оно также указывает на отсутствие некоторого важного аспекта его человеческой природы.