Укрепить этот вывод помогает обращение к другим публикациям ЖМНП на ту же тему. Берлинский университет, как и вообще высшее образование в Пруссии, вызывает здесь постоянное внимание, о чем говорит, например, заметка «Несколько слов о прусских университетах» (перевод с немецкого из книги К. Ф. В. Дитерици [1295] ). В заметке вновь подчеркивалось, что «система народного просвещения в Пруссии сделалась известна всей Европе со времени отчета г-на Кузена французскому правительству», приводились бюджеты университетов и оклады профессоров и преподавателей, обсуждались способы привлечения на университетские кафедры виднейших ученых – среди них автор отмечал и выплату государством дополнительного жалования и наделение профессоров рангами, равнявшими их с высшими государственными чиновниками. [1296] Впрочем, книга Дитерици, согласно приведенному здесь же комментарию, вся основана на статистических выкладках и не давала того, что больше всего интересовало русского читателя – из нее нельзя было «составить себе понятие о сущности и о внутренней духовной деятельности Университетов, которую надобно рассматривать с высшей точки зрения». [1297]

Определенную роль для пропаганды этой «внутренней деятельности» Берлинского университета в русской печати сыграл молодой профессор Московского университета М. П. Погодин, командированный министерством народного просвещения в 1835 г. за границу «с ученой целью». Его отчеты в форме писем публиковались в ЖМНП, очевидно, по прямому распоряжению Уварова, и особенно ярким оказалось письмо из столицы Пруссии. Согласно наблюдениям Погодина, «Берлинский университет считается теперь одним из первых университетов в Германии; и в самом деле, нигде нет столько ученых знаменитостей, как здесь: Стеффенс, Неандер, Савиньи, Риттер, Ганс, Раумер, Вилькен, кроме натуралистов и медиков Миллера, Мичерлиха, Розе и проч. Университет недавно еще потерял двух первоклассных профессоров: Шлейермахера и Гегеля. На место последнего приглашали Шеллинга, но он не согласился. Преподавателей считается, кажется, слишком 150. Одну и ту же науку читают пять, шесть человек, смотря по тому, кто какую ее часть обработал. Можно трудиться с успехом!»

Давая восторженные характеристики уровню преподавания в Берлине, Погодин прежде всего отмечал профессоров Риттера и Савиньи, которых называл «полными хозяевами своего предмета». Но больше всех ему понравился Г. Штеффенс (Стеффенс), «один из первых философов в Германии, товарищ и друг Шеллинга». «Его жар, одушевление, участие, которое он принимает в своих словах, желание сообщить другим истины, в коих он убеждён, наконец, его доброе почтенное лицо и приятный голос пленили меня совершенно, – писал Погодин. – Все профессора преподают, имея свои тетради перед глазами; Стеффенс говорит прямо из головы и от сердца». [1298]

Надо сказать, что восхищение личностью Штеффенса, которое здесь высказал Погодин, сохранялось и в последующие годы в московском интеллектуальном кругу: так, учившийся в Берлинском университете И. В. Киреевский, возглавив в 1845 г. т. н. «молодую» редакцию журнала «Москвитянин», сразу же опубликовал в нем статью «Жизнь Стеффенса», назвав ее источником письмо из Берлина «от одного русского путешественника». В образе Штеффенса в ней представлен идеал ученого, одинаково близкий не только немецкой науке, но и московской литературно-философской среде 1830– 40-х гг.

«Его речь имеет что-то выходящее за границы школы, что-то живое, существенно важное, неразгаданное… неуместимое в формулах и потому действующее на ум так же точно, как всякое увлекательное явление природы или искусства… Он сам живет высокою жизнью, которою жили Гёте и Шиллер, Фихте и Шеллинг, которая из университетов разошлась по целой Германии и освободила ее». [1299] Последняя фраза особенно замечательна: она показывает, насколько, после того глубокого упадка, который пережила университетская история на рубеже XVIII–XIX вв., в эту новую эпоху начало высоко цениться общественное значение университетов – ив Германии, и в России.

Противопоставление новой и старой эпох представлено и на страницах ЖМНП. Несколько обзоров посвящены предшествующим периодам существования европейских университетов, начиная со Средних веков. Среди них – первый на русском языке очерк, предметом которого послужил анализ истории этих учебных учреждений в целом, с момента их возникновения. [1300] В нем подробно рассказано о появлении отдельных черт университетского устройства: привилегий, наций, ученых степеней, факультетов, коллегиумов, бурс и т. д. (очевидно, с опорой на уже многократно упоминавшиеся труды К. Мейнерса). Подчеркнуты изменения в порядке основания университетов, которые принесла Реформация, и, как следствие, их возросшая связь с государством. Движение к обновлению средневекового характера университетов совершенно правильно отсчитывается от появления университета в Галле: «С учреждения Галльского университета в 1694 г. введены почти повсеместно значительные улучшения, и это время может почесться новою эпохой в истории германских высших учебных заведений, ибо при устройстве этого университета старались тщательно уклониться от недостатков, свойственных прежним сего рода заведениям, и немецкий язык ввели в употребление для преподавания публичных лекций». [1301] Четкое различие средневекового понимания университета как корпорации и его современного понимания как учреждения, развивающего науку, автор дает, противопоставляя употреблявшееся с XIII в. название Universitas magistrorum et scholarum и новое Universitas litterarum, которое «изобретено гораздо позднее с целью показать, что в Университете преподаются все науки, как главные, так и вспомогательные». В конце статьи автор приводит списки европейских университетов «с показанием времени их учреждения, закрытия или перевода в другое место». В том числе им отмечено и закрытие всех университетов во Франции, и то, что в настоящее время там «под названием университета понимают собрание высших учебных заведений, т. е. 26 Академий, в разных городах находящихся». [1302]

Высокий исследовательский уровень в области университетской истории продемонстрировала большая статья В. Игнатовича «Болонский университет в средние века», в которой было детально реконструировано развитие средневековой ученой корпорации с конца XI до XVI в. [1303] Напротив, почти популярный характер носил очерк о Базельском университете (перевод французского автора Кс. Мармье), но он представляет интерес тем, что здесь сознательно и ярко представлена картина, полностью противоположная «классическому» облику. Базельского университета, поддерживаемого крошечной республикой в составе Швейцарии (самым маленьким из ее кантонов), не коснулись реформы. Его едва посещают несколько десятков студентов – поразительный контраст с многими сотнями, наполнявшими тогда же немецкие «классические» университеты. Бережно храня все средневековые пережитки, он, по сути, находится на обочине истории: «Базельский университет со своими пятидесятью студентами существует в том же виде, как и прежде. Он по прежнему имеет полные курсы своих четырех факультетов. Он также сохранил свои древние школьные празднества, свои избрания, при которых два университетских служителя, неся жезл, эмблему ученой власти, вводят членов университета в залу, где вновь избранный ректор должен быть уполномочен властью; и те торжественные празднества, на которых Епископ, Чиновники и профессоры собираются как братья и передают с одного конца стола на другой полновесную серебряную чашу, из которой каждый выпивает в свою очередь, в знак всеобщего участия присутствующих в неизмеримой чаше Науки. Я имел случай присутствовать один раз на этом университетском празднестве и быть зрителем всех этих подробностей и церемоний; мне казалось тогда, что я вижу праздники Средних веков, о которых рассказывают Германские Хроники». [1304]

По контрасту с немецкими «классическими» университетами представлены в ЖМНП и английские университеты. Им посвящено несколько публикаций, [1305] из которых наиболее интересна статья профессора Московского университета H. Д. Брашмана, командированного в 1842 г. в Германию, Францию и Англию для осмотра высших учебных заведений. Брашман подчеркивал, что английские университеты, состоявшие из отдельных корпораций – колледжей, поддерживают неизменным средневековый уклад жизни, что резко отличает их от современных немецких университетов, и в то же время обладают антиутилитарным характером, делающим их непохожими на французскую систему высшего образования. Оксфорд и Кембридж «не доставляют ни юристов, ни медиков, ни ботаников, ни историков, ни камералистов и т. д.» Их задачей служит «дать национальной жизни только ей свойственный цвет в образованном джентльмене, посредством изящного воспитания… Джентльмен не столько характеризуется познаниями, сколько приличием и образованием ума и характера, что достигается через основательное занятие математическими науками и долговременным изучением классиков, чего трудно достигнуть иным путем». Чтобы воспитать такой характер, «науки не суть единственный деятель этого произведения; но здесь должно принимать в расчет целое взаимное действие коллегиальных и академических отношений, касательно взаимного воспитания, развития образа мыслей и характера и будущих отношений между патроном и клиентом, которые часто получают здесь свое начало: ибо жизнь в Кембридже и Оксфорде есть микрокосмическая школа для гражданской жизни». [1306]