–  Жизнь у нас теперь, сынок, с тобой пошла совсем скитская!
– сказал Спиридон Петру Кирилычу, когда солнце совсем скрылось за лесом и оттуда протянулись вплоть до мельницы большими лапами тени от тучи.
– Скитская, говорю, жизнь!

–  Что ж, батюшка, это ведь хорошо!
– улыбнулся довольно Петр Кирилыч.

–  Плохо ли, сынок, плохо ли… ничего не скажу! Плохо только без бабьего глаза: кривой он, а и то лучше нашего в хозяйстве!..

Так и пошла с первого же дня жизнь на мельнице по-прежнему, вся и разница, что вместо Маши теперь к жерновам за засыпку встал Петр Кирилыч. По счастью, и мужики не докучали с помолом, знали, что Спиридону после смерти Маши надобно немного оглядеться, а то не равно так потурит. Приехал к нему как-то в праздник один мужичок - сшибшись с числа, - так он ему все зерно в Дубну высыпал и самому по загорбу наклал.

*****

Как мы уже знаем, к Спиридону с того света приходила первая его жена Устинька.

По крайности, так самому Спиридону казалось, будто это он с Устинькой говорит, как с живой, и она на все ему отвечает, как живая, даже спать иногда остается, только не заметил Спиридон, как ни старался, в какой час она от него сонного уходит.

В самом-то деле, может, и не было около него никого, а так… одна только мечта!

Ночь как-то на третью случилось все по-иному!

Спиридон все по вере и по дому управил, улеглись они спать, а спали на разных половинах: Спиридон - у себя, а Петр Кирилыч - где раньше Маша, с окнами в сад. Устинька боялась людей!

Петр Кирилыч сразу заснул как блаженный, а Спиридону что-то долго не спалось: ждал…

Но напрасно прождал Спиридон Емельяныч на этот раз.

"Должно, седни и ей недосуг", - подумал так и скоро сам не заметил, как заснул, словно сразу с постели шагнувши в тенистый неведомый сад.

В саду растут деревья изумрудные, с серебряными листьями, с золотыми цветочками, похожими на колокольчики, которые у Феклуши на причастном сарафане. Колокольчики ли эти звенят, птицы ли невиданные и невидимые вокруг Спиридона поют - не поймешь; никто к Спиридону у врат янтарных не вышел, никто не окликнул.

"Экий же рай божий!" - с широкой улыбкой подумал Спиридон, оглядываясь вокруг себя. Огляделся Спиридон, видит, бежит в самую гущу садовую прямо у него из-под ног дорожка, легкой стопой нахоженная, словно парчой разноцветной вышита, и цветы на ней как раз такие же, как и на Спиридоновой ризе.

"Цветы!" - улыбнулся Спиридон и пошел по дорожке не спеша и ничего не боясь.

Пришел он в скорое время в такое место, что глаз от свету слезой стал у него затекать, ничего сперва Спиридон перед собой не разберет: свет впереди золотистый, и ничего за этим светом не видно!

Сморгнул Спиридон Емельяныч слезу, сморгнул другую, приставил руку к глазам, глядит, перед ним пушистая яблоня, под сучья подпорки золотые приставлены, и с каждой ветки яблоки нависли вплоть до земли, и яблоки эти тоже золотого налива, словно до самого зернушка налитые соком, прозрачным сквозь тонкую кожурку на свет.

–  Доброго добра, Спиридон Емельяныч, - вдруг услыхал Спиридон возле самого уха, обернулся он к боку и понял, откуда это такое сиянье по саду: всего-то шагах в пяти от него стоит прекрасная наша праматерь, благодатная Ева, во всей сияющей своей наготе, еле прикрывши только стыд отнесенной легким ветром косой.

–  Тебя уж давно тут Устинька ждет!

Опустил глаза к земле Спиридон перед праматеринской ее наготой, боялся он ослепиться от пресветлой улыбки, учуял он только руку в руке и по привычному теплу догадался, что подошла к нему Устинька и взяла за руку, крепко зажавши в своей.

–  На, Спиридон Емельяныч, яблочко, съешь!
– говорит строго праматерь.
– От сего яблока пошел к жизни весь род человеческий!

–  Нишкни, Спиридон, не гляди, - слышит Спиридон Емельяныч Устинькин голос.

Опустил он еще ниже голову, еще крепче сомкнул веки до боли, до того, что голова закружилась, и только руку вперед протянул… яблоко ли чудесная Ева Спиридону вложила в дрожащую руку или только слегка притронула ею крепкую Устинькину грудь, от которой некогда яблоком пахло, Спиридон мало что разобрал, - под ногами у него закачалось, в ушах пошел золотой звон, и только у самого уха слышит он шепоток:

–  Нишкни, Спиридон Емельяныч, нишкни!

*****

Проснулся Спиридон в этот день, как никогда еще с ним не случалось, поздно и сразу, как только поднял с подушки отяжелевшую голову, хорошо учуял всем телом, что лежит он на голых досках совсем не один.

Подумал сначала, что все еще грезит, чуть рукой шевельнул, оглянулся на окна: бело, вспомнил рыжую афонскую девку, и торопливой струйкой побегли по Спиридону мурашки. Долго он не решался откинуть от стены одеяло, так бы и просидел с легкой дрожью, не смея пошевелиться, если бы все не разрешилось само - одеяло взметнулось, и в одной станушке, держась за сохлую грудь, встала перед Спиридоном на колени Ульяна.

Нечего и говорить много про то, что Петр Кирилыч сильно спраздновал труса, когда на другое утро, тоже проспавши первое солнце, вышел на улицу и почти в дверях соткнулся с Ульяной. Он даже в первую минуту подумал, что не лучше ли ему убежать.