Он не любил возвращаться к этому воспоминанию: за ним вырывались на волю другие, они сыпались, как зерно из лопнувшего мешка, — попробуй заткни дыру. Убийство отца потянуло за собой еще и еще убийства, и в лице каждого из убитых чудилось ему то, первое, отцовское, изуродованное до неузнаваемости, — один глаз выбит, в другом застыло выражение мстительной злобы. И опять, опять были убитые, пока воспоминание о смерти отца не стерлось начисто, потому что не осталось никого, кто мог бы напомнить о ней.

— Здесь кладите! Не так, не так. Голову туда. Эй ты, ворон считаешь?

Говорили вполголоса.

— Тише вы. Хозяин-то спит. Еще разбудите.

А он уже стоял во весь свой огромный рост в дверях и смотрел, как они суетятся, укладывая на кровать что-то длинное, завернутое в старые мешки, похожее на спеленатого саваном мертвеца.

— Кто это? — спросил он.

Фульгор Седано приблизился к нему:

— Это Мигель.

— Что с ним сделали? — выкрикнул он.

Он думал, что услышит: «Его убили». У него заходили желваки на скулах, предвестники грозы. Но его поразил тон Фульгора.

— На Мигеля никто не нападал, дон Педро, — тихо произнес управляющий. — Он убился. Сам.

Мелькали, разгоняя тьму, язычки керосиновых коптилок.

— …Конь его сбросил, — дерзнул пояснить чей-то голос.

Тюфяк с кровати скинули; Мигеля положили на голые доски; веревки, которыми тело было перевязано, чтобы донести до места, размотали, и руки мертвеца сложили на груди, а лицо прикрыли лоскутом черной ткани.

— Живой-то он вроде не такой рослый был, — пробормотал Фульгор.

Педро Парамо смотрел перед собой отсутствующими глазами, лицо его не выражало никаких чувств. Безо всякой связи друг с другом и, как казалось ему, где-то над ним и независимо от него пробегали разорванные, суматошные мысли.

— Вот оно и начало расплаты, — проговорил он. — Что ж, чем раньше взыщут, тем скорей расквитаешься.

Горя он не испытывал.

И когда Педро Парамо благодарил за участие собравшуюся в патио челядь, голос его звучал громко и твердо, без труда перекрывая всхлипывания женщин.

Он не попытался приглушить его, не смягчил обычной резкости выражений. Потом наступила тишина, и в густых предрассветных сумерках стало слышно, как бьет копытами о землю рыжий жеребец Мигеля.

— Распорядись утром, пусть его пристрелят. Зачем скотине зря маяться, — приказал он Фульгору.

— Слушаюсь, дон Педро. Я его понимаю. Тоскует, бедняга, чувствует свою вину.

— Я его тоже понимаю, Фульгор. Скажи, кстати, этим бабам, чтобы перестали выть. Что-то чересчур они разливаются по моему сыну. Был бы он их, небось не рыдали бы с таким удовольствием.

Много лет, вероятно, вспоминал потом падре Рентериа ту бессонную ночь. Он долго ворочался, не смыкая глаз, на своем жестком ложе, пока, вконец измучившись, не встал и не вышел на улицу. Это было в ночь после гибели Мигеля Парамо.

Он шагал по безлюдным улицам Комалы, и псы, рывшиеся в отбросах, шарахались в сторону, заслышав его шаги. Выйдя к реке, он остановился и стал глядеть на отражение падающих звезд в тихом зеркале заводей. Час проходил за часом, а он все еще пытался побороть одолевавшие его мысли, утопить их в черной воде реки.

«Всему причиною то, — размышлял он, — что Педро Парамо, обретавшийся прежде в ничтожестве, сделался нежданно-негаданно важной фигурой. Тогда-то и заросла его душа плевелами. Но самое скверное то, что я во всем ему потворствовал. „Каюсь, падре, спала прошлую ночь с Педро Парамо“. „Каюсь, падре, прижила ребенка от Педро Парамо“. „Каюсь, падре, отдала Педро Парамо свою дочь“. А я все ждал и ждал, когда же он сам придет ко мне и скажет: „Каюсь, падре“. Но он так и не пришел. А теперь через посредство сына дань его мерзостей простерлась и того далее. Одному Господу ведомо, почему признал он его сыном, единственного из всех своих детей. Мне же известно доподлинно только то, что это орудие зла вложил ему в руки я сам».

Падре хорошо помнил тот день, когда он принес новорожденного хозяину Медиа-Луны.

— Дон Педро, — сказал он ему. — Его мать умерла в родах. Она призналась мне, что это ваш сын. Возьмите же его.

Дон Педро и не подумал усомниться в словах умершей, только спросил:

— А почему бы вам не оставить его у себя, падре? Вырастили бы священника.

— Зная, какая кровь течет в его жилах, я не хочу брать на себя подобной ответственности.

— А вы всерьез считаете, что у меня такая дурная кровь?

— Да, дон Педро, считаю.

— Я докажу вам, что вы ошибаетесь. Оставьте его здесь. У меня найдется, кому за ним присмотреть.

— Именно это я и имел в виду. Здесь у него, по крайней мере, будет крыша над головой.

Младенец корчился, извивался, будто змееныш.

— Дамиана! Займись-ка им! Это мой сын. Потом он откупорил бутылку.

— Пью за покойную и за ваше здоровье.

— А за него?

— Что ж, можно и за него.

Он налил вторую рюмку, и они выпили вместе за счастливое будущее новорожденного.