— У нас почти все с орденами летали. Когда они на груди, чувствуешь себя больше собранным.

— Психологический фактор. Возможно, — одобрительно согласился врач.

— А вы тоже, кажется, где-то над Украиной сбились с курса? Об этом в отряде долго говорили, — спросил я, конечно, не ради простого любопытства.

— Не по своей воле я здесь, товарищ Девятаев.

На этом первая беседа с врачом прекратилась. Он промыл мою рану, наложил мазь, перевязал. Я почувствовал себя лучше, светлее стало на душе от этой беседы, от прикосновения внимательных, ласковых рук, от плотно положенного бинта.

Наш врач не прощался с больными, потому что жил рядом с нашим лазаретом и встречался с ними по нескольку раз в день. Когда он вышел, в бараке начался разговор о нем: его хвалили за чуткость и верность, за умение «обходиться» с эсэсовцами и даже влиять на них.

После встречи с Воробьевым я невольно вспомнил, как после аварии и лечения меня осматривала врачебная комиссия. Хирурги прощупывали место, где срослась кость... Слышу многозначительное «Тэ-эк», вижу хмурые брови врачей.

— Переведем на У-два, — говорят мне.

— Я чувствую себя прекрасно, — начинаю я протестовать.

— В тихоходную авиацию, — перебивает меня председатель комиссии.

— Могу хоть сто раз присесть и встать! — горячо возражаю я.

— Вы, лейтенант, свободны. — Вывод окончательный. Приказ есть приказ. Назначен в ночной полк ближних бомбардировщиков. Буду летать на У-2 над передним краем противника. «Небесный тихоход» — живая мишень для вражеских истребителей. На борту никакого оружия самозащиты. Правда, за счет умелого пилотирования и возможности низкого полета над землей он мало уязвим.

В полку я встретил много себе подобных — бывших истребителей, штурмовиков. Они тоже начинали свой путь сначала. Их боевой опыт делал этот самолет мощнее и вскоре враг почувствовал это. Ржевские поля и леса тогда были изрыты свежими окопами и воронками, и когда их окутывала ночь, с прифронтовых аэродромов поднимались легкие бомбардировщики. Сквозь тьму и непогоду разыскивали они огневые точки противника и сыпали на них смерть. У-2 ходили сначала по одному, гуськом, и нередко цепкие лучи прожекторов хватали их в свои лапы и держали до тех пор, пока «эрликоны» — спаренные крупнокалиберные пулеметы — не расстреляют их. Но опыт помогал: летчики стали летать вдвоем — один выше, другой пониже — и как только вспыхивал луч вражеского прожектора, «низовик» набрасывался на него и расстреливал из пулемета, забрасывал бомбами. Вражеские позиции беспрепятственно бомбил «верховик».

В такие ночи, прошитые трассами и озаряемые взрывами, ночи опасных полетов, ночи ветров и метелей, бессонницы и счастья боевых удач, я сблизился с Иваном Пацулой. Он ненадолго задержался у ночников и перешел в штурмовую авиацию. Меня перевели в другой отряд. Теперь я возил не бомбы. На фронт, в полевые госпитали, на крыльях У-2 доставлял донорскую кровь, а оттуда брал тяжелораненых. Дневные маршруты были еще опаснее. И немыслимо длинные, просто бесконечные, как просторы нашей земли. Я садился на отдых и для заправки машины горючим на нескольких аэродромах. В один день встретился я со штурмовиком Пацулой и со своими товарищами по родному полку. Меня знали аэродромы, госпитали — тыловые и прифронтовые, как дворы знают хорошего почтальона. В этих продолжительных рейсах я встретился с Владимиром Бобровым и рассказал ему о своем сокровенном желании возвратиться на истребитель. Давний друг помог перейти в его, майора Боброва, полк, и тогда сомкнулся еще один круг дружбы.

В санитарном отряде я услышал историю о враче Воробьеве, который полетел вместе со своим командиром выбирать площадку для самолетов и помещение для госпиталя и приземлился около села, только вчера освобожденного от фашистов. Они, эти двое, приземлились неподалеку от крайней хаты, выключили моторы и пошли в направлении ее, чтобы никогда не вернуться к своему самолету: село прошлой ночью снова перешло в руки оккупантов.

Долгие полтора года службы в «тихоходной авиации». Сколько увидено, сколько пережито!..

На Украине предвесенье, зима кутается в густые туманы. Они залегают толстым неподвижным шаром на больших просторах, и не пробиться сквозь них никаким самолетам. Приказать лететь в тумане никто не имеет права. А когда надо спасать человека? Тогда, конечно, попытаются добраться к раненому на небесном вездеходе. И поведет его такой пилот, который верит в себя и умеет рисковать.

У меня был однажды памятный полет. Трижды вылетали У-2 с аэродрома, чтобы отыскать село вблизи Кривого Рога и дом, в котором лежал тяжело раненный генерал. Его надо было доставить в Москву. Только там ему могли оказать квалифицированную помощь.

Три самолета не достигли своей цели — они или возвращались, так и не найдя отмеченного на карте села, или разбивались при неудачной посадке на раскисший грунт.

— Девятаев!

— Я!

— Полетите вы.

Для моих товарищей самым трудным было разыскать спрятавшееся под туманами село. Я точно снизился над заданным селом и узнал его, сверяя местность с картой. Приземлился на клеверище. Но именно с этого момента и началась борьба летчика за спасение жизни человека. Генерала, оказывается, в этом селе уже не было, его несколько часов тому назад отправили в Москву, поездом.