Маршрут полета проходил через хутор Беловод. Если придется садиться, то лучшего места, чем этот знакомый аэродром, не найти.

Делаю над хутором круг и иду на посадку. Вдруг вижу, как от хат бегут дети, женщины и машут руками, косынками, на что-то показывают. Пригляделся — на хуторе стоят немецкие танки и автомашины. Рву ручку на себя — самолет взмывает вверх. Теперь вижу трассы пуль немецких «эрликонов». Стрельба началась со всех сторон по моей машине и по хуторянам, бежавшим в направлении аэродрома.

Собрав силы, беру курс на Лебедин. Горючего хватит, но потеряю много крови, тогда... Креплюсь, напрягаю все свои силы. Бегут минуты. Терплю. Но вот, наконец, желанный силуэт города. Радостно и страшновато в то же время: вот он, аэродром, а я чувствую, как туман застилает мои глаза, плохо различаю посадочную полосу, на которую предстоит приземлиться.

Летчики как-то по-особенному ценят землю, когда после изнурительного боя наконец касаются ее колесами своей машины. Я удачно посадил самолет, а дальше он побежал сам, но я уже ничего не видел.

Очнулся в госпитале, после того как мне сделали переливание крови. Мне сообщили, что самолет мой слегка врезался в стоявшую на аэродроме другую машину. Начинаю припоминать недавние события. В сорок первом летчик Владимир Бобров своей кровью спас мне жизнь. В сорок четвертом, защищая своего командира и друга Боброва, я потерпел неудачу и был сбит.

Снова взвешиваю подробности последнего своего воздушного боя: протяни я еще каких-нибудь десять километров, и приземлился бы среди своих. Десяток километров... Передо мной всплывает образ Плотникова. «Захар, дорогой друг, погиб ты именно на таком „недосягаемом‟ десятом или пятнадцатом километре! Твой объятый пламенем самолет врезался в море... А я вот очутился в плену...»

Слышу, к сараю, в котором сейчас нахожусь, приближается автомашина. Опираясь на доску, вскочил на ноги, выжидаю. Тяжелый грузовик развернулся и остановился перед широкими дверями. Послышались голоса солдат и тревожный лай собак.

Отворились двери. В глаза ударил ослепительный свет нескольких фонарей. На пороге стояли эсэсовцы с автоматами, сдерживая на ремнях огромных овчарок. Раздалась какая-то команда, и лучи фонарей воткнулись в кузов грузовика. Теперь я увидел людей. Их было несколько человек. Наши! В гимнастерках, в погонах, у некоторых на груди ордена.

Пленным, очевидно, приказали слезать с грузовика. Овчарки, подняв бешеный лай, рвутся к машине.

Раненые, обожженные, едва передвигаясь, входят в сарай. Замечаю, что все они авиаторы.

На ломаном русском языке отдается приказание сидеть молча. Двери сарая закрываются на замок. Мы остаемся в непроницаемом мраке.

Начинаем знакомиться, говорим шепотом. Называем только имена. На другие вопросы — откуда, из какого полка, где и когда взят в плен — каждый отвечает неохотно, и я понимаю — правду не говорят. Устраиваемся спать, подсвечивая спичками или зажигалками. На правах хозяина «гостиницы» я распределяю места — показываю углы сарая. Всматриваюсь в лица: может, встречу кого-нибудь из нашей дивизии? Не нахожу знакомых. Кое-кто из новичков, вероятно, только что очутился в плену, их постигла неудача вчера или сегодня. А некоторые, наверное, путешествуют по таким сараям давненько — худые, заросшие бородами, никак не реагирующие на смену обстановки.

Я присел, прислонился к стене и тут же ощутил тепло: мое плечо согревает чье-то человеческое тело.

Посреди сарая остался лишь один сержант — молоденький, низенького роста, который особенно бросился мне в глаза в момент выгрузки из автомашины. Он и во тьме поражает меня своим видом: лицо в угольно-черных струпьях, хрящик носа обгорел, и рот распух и кажется полуоткрытым. В щелях обугленных век светятся болезненным блеском глаза. Обгоревшие руки он держит перед собой согнутыми в локтях. Сержант все ходит и ходит по сараю. Так, видимо, он пытается успокоить жгучую боль от ожогов на лице.

Моим соседом оказался летчик-штурмовик, почти земляк, родом из Рузаевки — Сергей Вандышев. Он был ранен в шею, сидел неподвижно, будто скованный, но разговаривал охотно. Кое-что он сообщил мне о себе, а я ему коротко рассказал о своих бедах, в частности, о том, что не могу становиться на левую ногу. Вандышев пообещал помогать при передвижении. Это меня обрадовало.

— Мише тяжело, — сказал Вандышев, показывая на сержанта, проходившего мимо нас.

— Не сумел выброситься вовремя? — спросил я, поняв, что мой сосед знает сержанта.

— Командир не покидал самолет, а стрелок-радист, известно, защищал командира, отбивался от «мессеров». Вот и обгорел. Целую неделю вот так ходит и ходит. Мы ему пищу в рот вливаем, — объяснил он мне.

— И разговаривать не может?

— А о чем ему говорить? — ответил Вандышев. Мы немного помолчали, а потом он продолжал: — В одном селе, нас закрыли в каком-то амбаре. Миша сквозь щели бревенчатых стен заговорил с пробравшимися к амбару местными ребятами и сказал им, что мы летчики. Дети наперебой стали рассказывать о том, что группа наших пленных летчиков недавно захватила немецкий самолет и пыталась улететь из плена.