Лисипп указал на Таис, избранную им моделью богини, воплощающей женственность: «Вот древнейший облик жены — крепкая, невысокая, широкобедрая, круглолицая, широкоглазая, — разве она не прекрасна?» (с.336). Этот канон, отмечает Ефремов, выработан «простой и суровой жизнью» древних племён. Писатель считает его интернациональным. Сходные условия существования неизбежно приводят жизненно важные признаки через расовые различия к общему знаменателю. Так объясняет Лисипп поразительное физическое сходство дочерей разных народов, меднокожей крито-эллинки Таис и ее африканской подруги Эрис.

Быть может, у искусствоведа сложилось бы другое объяснение. Тем не менее древнегреческое искусство, прославленное культурой тела, дает глубокие аргументы в пользу понимания красоты как целесообразности. Природа, по мысли Ефремова, не игрой случая именно у человека выработала контрастность эстетического восприятия противоположного пола. Для homo sapiens, как мы помним, Ефремов считает особенно жизненно важным зрительное ощущение формы. Бинокулярное зрение, остро воспринимающее глубину пространства, предметность мира возмещает у нас недостаточность (по сравнению с некоторыми животными) остальных чувств. А чем выше интеллект, тем более сильные средства надо применить, «чтобы заставить особи разных полов… подчиниться требованиям природы» (т.3 I, с. 104).

В отличие от Чернышевского, выводившего чувство красоты согласно антропологическому принципу в философии (и не без влияния Аристотелевой эстетики) из индивидуального стремления человека к удовольствию, Ефремов полагает его источником взаимонастройки противоположных полов, то есть всеобщий и самый могучий, непреложный закон природы. «Потом, когда мы стали мыслить», продолжает он, автоматически правильный выбор мужей и жен, «закодированный так, что он радует нас, и стал чувством красоты, эстетическим наслаждением» (т.3 I, с. 105). Инстинкт красоты поставил естественный отбор в совершенно особый по сравнению с животным контекст социальных эмоций. И вместе с тем послужил «спусковым крючком» процесса формирования самой человечной из них.

Ефремовская концепция красоты, как целесообразности, указывая сложную диалектику природной и социальной детерминированности чувства прекрасного, развивает материалистический смысл тезиса «прекрасное есть — жизнь». Дело в том, что, по мнению некоторых советских философов, «прекрасное возникает в процессе общественно-трудовой практики» и что «возникновение красоты в процессе труда есть вместе с тем возникновение красоты в материальном мире». [279] Выходит, красота природы до того не существовала и вообще нет иной красоты, кроме рукотворной? Эстетическое чувство отождествляют с красотой и вместе с тем разъединяют с природным бытием человека.

Ссылаются на высказывание молодого Маркса о том, что человек в отличие от животного производит не только под властью прямой физической необходимости, но и по духовной потребности; в силу этого человек, говорил Маркс, «формирует материю также и по законам красоты». [280] На наш взгляд, Маркс подразумевает лишь участие эстетического чувства в производстве, а не говорит о его происхождении. В трудовых процессах чувство прекрасного обретает мощное развитие. Но Маркс не ограничивает красоту производственной деятельностью. В своем рассуждении о неувядаемой прелести древнегреческого эпоса он даже подчеркнул определенную независимость уровня эстетических ценностей от производительных сил и социальных отношений. Что же касается содержания термина «производство», то классики марксизма включали в него и естественное продолжение людского рода.

Целесообразность красоты, по мысли Ефремова, возникает изначально, с природного фундамента, с психофизиологического уровня человеческой деятельности.

Он предупреждает, что рассматривает только «часть нашего чувства прекрасного» (т.3 I, с. 120), которая составляет «лишь грубую основу нашего понимания причинности тех или других эстетических ощущений» (т.3 I, с. 117), относящуюся главным образом к красоте телесной. Но на этой-то первооснове и воздвигнулась эстетическая вселенная человека. Инстинктивный росток дал жизнь разветвленному дереву, послужил исходной моделью универсального эстетического сознания и познания.

На одной из литературных встреч писателей-фантастов (в центре ее, кстати сказать, оказался «человек нашей мечты») Ефремов так объяснял свой интерес к инстинктивным началам психики: «Все яснее становится, что, кроме гигантской сознательной памяти нашего мозга, в организме существует еще подсознательная или, как ее раньше называли, инстинктивная память, буквально через все клеточки нашего тела связывающая вас со всем полумиллиардом лет исторического развития от первых наших морских предков. Эта иногда почти физически ощутимая страшная бездна прошлого трудного и медленного пути в то же время насквозь пронизана миллиардами нитей (физических, химических, электрических, магнитных, оптических и гравитационных) ощущений, сплетенных эволюцией в неисчерпаемый клубок нашей психической деятельности, и связывает нас с окружающей природой. Связь эта гораздо более крепка, чем мы пока себе представляем». И нельзя забывать, что «чудесное здание психики человека — мыслителя, создателя, гуманиста и творца» выросло «на скелете этих простых инстинктов». [281]

Одну из важных задач воспитания личности высшего типа Ефремов поэтому видит в «крепком свинчивании сознательного с подсознательным». [282] Но это-то только и возможно потому, что между «этажами» психики нет никакой пропасти. Подсознание не мрачный подвал, где затаился наш «зверь», но фундамент всего, что составляет человека.

Пороком фрейдизма он полагает не преувеличение роли подсознания, а дегуманизацию, принижение подсознательной человеческой деятельности допримитивных инстинктов, свойственных скорей «безмозглому моллюску», чем существу мыслящему. Фрейдом совсем упущено, говорит Ефремов, могучее влияние на подсознательную наследственную информацию социальных инстинктов, закрепленное миллионнолетним отбором. Наряду с заботой о потомстве социальное бытие «заложило в нашей психике крепкие основы самопожертвования, нежности и альтруизма, парализующие темные глубины звериного себялюбия. Почему Фрейд и его последователи забыли о том, что человек уже в диком существовании подвергался естественному отбору на социальность? Ведь больше выживали те сообщества, члены которых крепче стояли друг за друга, были способны к взаимопомощи» (т.3 I, с. 101).