— Боже праведный! Неужто царь-христианин был способен на такое? — изумился Матвей и даже лицо у него побелело от прихлынувшего к сердцу гнева. — Ну не татарин же он, чтоб так-то походя над единоверцем измываться!

— Мог! Еще как мог! — боясь быть услышанным проходившими мимо саней москвичами, говорил почти сквозь стиснутые зубы Савва. — Второго боярина привязали к доске и изрезали по кускам, начав с ног и до седой головы, так что от тела ничего не осталось! Иных рубили бердышами, иных кололи пиками и саблями. Вой над Москвой стоял такой, что волосы дыбом поднимались даже у нас, отроков несмышленых!

— И… многих людей побили? — через силу выдавил из себя Матвей. Он привстал на колени, правой рукой придерживаясь за боковину саней, словно намеревался через столько лет разглядеть следы кровавого происшествия под стенами Кремля. Подумал: «А мы еще возмущались, что Карача повелел нашего есаула Якова Михайлова конями разорвать на четыре части! Выходит, цари да князья единым медом мазаны, от которого нам, их подданным, бывает ой как горько и тошнехонько, что волком выть хочется!»

— Привели на площадь сотни три, половину побили, остальных царь помиловал, по разным городам разослал под надзор приставов. А через год уже самих опричников стали казнить такою же лютой смертью. От тех кромешных казней родитель мой Сазон подхватился с места и бежал на Дон, в казаки. Казаком стал и я. На Дону родитель мой через год взял в жены вдову, у нее был сынишка Петруха, который и стал мне сводным братом по мачехе Глафире. Добрая была женщина, ко всем душевная. Рядом с родителем моим теперь схоронена. А мы с Петрухой на государеву службу к атаману Ермаку Тимофеевичу поступили, несколько лет с ним были да потом подались в воровские казаки, как нас в своих грамотах величали московские дьяки. Громили крымцев, ногаев. В одной сече порубили саблями моего братца Петруху, а далее что со мной будет, поглядим в оба глаза через щелочку в оконных ставнях, чтобы супостат не приметил и в глаз не ткнул чем-то острым!

— Да-а, не зря умные старики поговаривают, чтобы голову да спину уберечь от боярского либо царского кнута да топора, поторопись убежать куда ни то подальше, где поселение — веселый буерак, а кровля теплая — куст бузины раскидистый! Мужику и от чужого клопа почесуха за ухом не в диво, а боярин горя не вкусит, пока свой клоп не укусит! Грызлись бояре прежде меж собой и наперед не скоро угомонятся! — Матвей Мещеряк уже не любовался крепкими стенами Кремля и золотистыми куполами соборов, с непонятной тревогой всматривался в красные от мороза лица караульных будочников на перекрестках улиц с разведенными на день рогатками, и пьяный гомон ближнего кабака не вызывал у него желания зайти в теплое помещение и выпить пару кружек хмельного меда, отметив тем самым первое свидание с царствующим на Руси государем!

У дома, где поселились казаки, первыми их встретили укутанные в черные полушубки промысловик Наум Коваль, его дочь Марфа и княжна Зульфия, обе розовощекие, чем-то весьма довольные, судя по их сияющим глазам. Они только что возвратились из торговых рядов, и дочь промысловика, смущенно поглядывая на статного казачьего атамана, не удержалась и похвасталась:

— Гляди, Матвей, какие чудные бусы из янтаря купил мне родитель! Правда, красивые? — Марфа вынула из просторного кармана светло-коричневые бусы на розовой шелковой нитке.

Матвей всякий раз испытывал невольное душевное волнение, когда приходилось говорить с красивой и отважной дочерью Наума Коваля, укоряя себя, что не догадался сам сделать девице какой-нибудь ценный подарок в Москве, похвалил бусы и добавил, что они так подходят к цвету ее глаз. Пошутил:

— Смотри, Марфа, приметит тебя какой-нибудь московский боярин, да и умыкнет в терем, запрет птаху в золоченую клетку!

Коваль хохотнул, вспушил пальцами русую бороду, в голубых глазах метнулись озорные огоньки.

— Хотел бы я поглядеть на того изнеженного барина, который отважится ухватить мою таежную медведицу! У нее тяжелая лапа и острые когти! Быть ему наполовину ободранным, наполовину изгрызенным!

Марфа кокетливо играя карими продолговатыми глазами, отмахнулась от сравнения с медведицей, глянула в лицо атамана и с усмешкой отшутилась:

— Скажете такое, тятя! Еще подумает атаман с казаками, что у меня под полушубком и в самом деле медвежья шерсть на теле! Бр-р! Страхи господни!

Казаки за спиной атамана дружно засмеялись, а Гришка Ясырь раскинул руки, растопырил обутые в валенки ноги и дурачясь, медведем пошел на Марфу, приговаривая:

— Вот мы поглядим сейчас, что у тебя под полушубком, вот мы полапаем твое лохматое тело! Ты, Марфуша, как то зимнее солнышко: всем светишь, а никого не греешь! Должно и вправду на тебе медвежья шкура! Всякая бабенка не без ребенка, давай помогу, казачка, покудова венчанного муженька у тебя нет!

Марфа с усмешкой невозмутимо дождалась момента, когда рычащий Гришка подступился к ней вплотную, ловко выхватила из-за пазухи кинжал с тонким, в пядь лезвием, сделала резкий выпад левой ногой и уперла клинок казаку в живот ниже опояски.

— Ох ты-ы! — вскрикнул от неожиданности Гришка, отшатнулся от девицы и замахал руками, громко гогоча между словами: — Пущай сам сатана проверяет, есть ли шерсть на твоей спине! Я лучше с вдовой стрельчихой на посаде словечком перемолвлюсь! Да из ендовы винца попью в полное свое удовольствие!.. Надо же!.. Чуть в животе дырку не сделала!.. Могла бы и обед наружу вылить!

Наум Коваль посмеялся в усы и сказал негромко, явно любуясь дочерью:

— Я же сказывал, что мою медведицу не так-то легко ухватить в охапку! — И обратился к атаману: — Порешили мы со старцем Еремеем, что надобно княжну Зульфию в нашу христианскую веру перевести. О том с ней не единожды старец Еремей беседовал по душам, говоря, что ежели ей доведется семью заводить, так надобно будет согласие православного священника на брачный обряд.