Что ж, одной, значит, лучше? Уж лучше одной!

Да неужели на свете не осталось ни одного человека, который мог бы выручить её сейчас из этого одиночества?

Нужно, чтобы был взрослый. И в то же время чтобы он не слишком развзросливался. Чтобы мог понять человека.

Как бы единым взглядом она охватила всех, кого знала на этом свете. Лица вспыхнули на миг и отступили, погасли. Кроме одного… Добрыми, внимательными и удивлёнными глазами на неё смотрела Надя.

Так беги же скорее, звони!

И знала, что нельзя.

Азовское сверкало, словно драгоценный наконечник, а дальше тянулся тёмный и дымный хвост недомолвок, обид, холодных и кратких разговоров. И наконец последний разговор-крик чертил на всём жирный и окончательный крест.

И оставалось ей только одно: ходить и мокнуть в неуютном ветреном парке.

* * *

Утром после завтрака был парадный обход. Кроме их обычного врача, присутствовал ещё профессор – высокий полный мужчина, седой, с крючковатым носом. Из-под него, как две метлы, торчали усы. За профессором белой почтительной толпой шелестели студенты. Даже самые буйные больные, типа Снегиря, мгновенно умолкали.

В наступившей тишине Павел Григорьевич (их лечащий) кратко докладывал о больном. А потом профессор начинал вещать, изредка разбавляя медицинскую речь понятными словами. Студенты почтительно слушали, но понимали, как казалось Бывшему Булке, тоже далеко не всё. Павел стоял с каменным выражением лица.

Бывший Булка, придя сюда, сразу поверил Павлу: Павел за ним следил, Павел должен был делать операцию. Павел, а не профессор, залётная птица. Именно Павел, который казался Бывшему Булке более надёжным и твёрдым.

А Павел Булкино отношение, видно, знал. Чувствовал. Бывший Булка ходил, у него как бы в любимчиках. Вот и сейчас, задержавшись у Булкиной постели, он тихо сказал:

– Филиппов, в одиннадцать тридцать зайдите ко мне.

Ровно в двадцать девять минут двенадцатого Бывший Булка был у дверей его кабинета. Перевёл дух, подождал ещё немного. Пора. Говоря по правде, он робел перед Павлом.

Павел курил сигарету, что было, конечно, против правил. Дым повисал в комнате некрасивыми обломанными облачками, а потом вдруг вылетал в окно, подхваченный ветром, проносившимся по улице.

– Садись, – сказал Павел строго. – Не нравишься ты мне сегодня. Скучный. А это плохо! С таким настроением…

Бывший Булка пожал плечами.

– Физиономия чёрная – спал сегодня безобразно, – продолжал Павел жёстко. – Смотри сам, Николай! Господь бог будет лечить тебя в другом месте. А здесь люди лечат. Я в частности. И мне надо помогать.

Бывший Булка молчал, не зная, что ответить, только внутренне как-то подобрался. Павел потушил сигарету.

– Значит так, Николай Петрович, дня через три-четыре буду тебе делать операцию.

Бывший Булка вздохнул и невольно задержал дыхание.

– Риск существует. Но без операции тебе дальше пропуска нету, понял?.. Облучать – это уже, как говорится, мимо денег. Наш… – он сделал движение, словно разглаживая пышные профессорские усы, – того же мнения…

Бывший Булка кивнул.

– Операция твоя не из самых сложных. В чём риск? В том, что какая-то частичка… останется. Я её не увижу, понимаешь? Клетка, одна клетка оторвётся… А твоя задача: все свои защитные реакции ощетинить… Ты человек толковый… Подумай над этим – сурово, но без истерик.

Бывший Булка кивнул, да так и остался сидеть с опущенной головой.

– Мне тут твой приятель звонил… Успенский, кажется, да? Есть у тебя такой? "Я, говорит, его товарищ…"

Ужасно приятно стало от этих слов!

– Ну и, в общем, сказал: "Это, говорит, мужик-атлант". Потому тебе заявляю: шансов пятьдесят на пятьдесят. Как на дуэли! Что от меня зависит, сделаю. Что от тебя – будь любезен!

Бывший Булка встал.

– И о профессии подумай…

– В смысле?!

– В смысле… Весьма возможно, что будет отекать правая рука. Плюс ограниченный диапазон движений.

* * *

Он вошел в палату, лёг, отвернулся к скучно-синей больничной стене. В этой позе умерла его мама – отвернувшись к больничной стене… На какой-то вопрос Старика ответил: "Голова болит".

Атлант… Ну давай, собирайся с духом… Однако ему было всего лишь страшно. Я должен жить, говорил он себе. И чувствовал искусственность этих слов, чувствовал, что ему страшно.

Он никак не мог представить, что вот и его не будет. То был-был, а потом не будет…