— Ты совсем другая, когда спишь. Как будто ты видишь страшные сны, — говорил я ей и не раз думал, что в смертный час ее лицо тоже станет прекрасным. Пусть она лиса, но если ее истинный облик так прекрасен, я буду даже рад, если она меня околдует…

Так сидел я около тридцати минут, молча. Рука Наоми, лежавшая в полосе света, была повернута ладонью кверху. Я осторожно взял эту руку, бессильную, как увядший цветок, и ясно почувствовал биение ее пульса.

Вдруг она открыла глаза. Печальное выражение еще не сошло с ее лица.

— Когда вы вернулись?

— Недавно…

— Отчего же вы не разбудили меня?

— Я звал тебя, но ты не проснулась, и я не хотел тебя будить.

— Вы здесь сидели? Что вы делали? Смотрели, как я сплю?

— Да.

— Смешной человек! — Она весело рассмеялась и положила руку мне на колено. — Я сегодня весь вечер одна, было так скучно! Думала, что кто-нибудь зайдет, но никто не пришел… Ложитесь спать, папа-сан.

— Пожалуй, но…

— Спать, спать… Я спала голая, и меня искусали москиты. Вот, смотрите… Почешите-ка вот здесь… Вот спасибо! Так чешется, так чешется, прямо терпенья нет. А теперь, прошу вас, достаньте, пожалуйста, мой ночной халатик и наденьте на меня, хорошо?

Принеся халат, я обхватил и приподнял Наоми. Когда я надевал ей халатик, она нарочно повисла у меня на руках, как мертвая.

— Повесьте сетку, и скорее, скорее спать, папа-сан!

Я не стану подробно описывать наш разговор в постели в ту ночь. Когда Наоми услышала от меня о том, что произошло в «Сэйёкэне», она грубо выругала их:

— Вот негодяи, подлецы: говорят, ни черта не зная! — а потом рассмеялась.

…Одним словом, салонные танцы еще не получили всеобщего признания, и если мужчина танцует с женщиной и держит ее за руку, сразу же начинают болтать, что между ними есть какая-то порочная связь… Газеты, настроенные консервативно, тоже всячески поносят танцы и пишут всякие гадости, поэтому людям кажется, что танцы — это что-то плохое… Мы должны быть готовы к сплетням такого рода…

— Теперь я не буду ходить на танцы ни с кем, кроме Дзёдзи-сана, хорошо? — заключила она.

На танцы она будет ходить со мной, гулять — тоже. Если меня нет дома, никаких гостей она принимать не будет. Если кто придет, она скажет: «Сегодня я одна», — каждый постесняется и уйдет. Среди ее друзей нет невоспитанных людей!.. — говорила Наоми.

— Какой бы я ни была взбалмошной, но уж хорошее от плохого отличить могу. Если бы я хотела, я могла бы обмануть вас, но я этого никогда не сделаю. Все у нас будет открыто и честно. Я ничего от вас не скрываю, — продолжала она.

— Мне это отлично известно. Я хочу только сказать, что, когда о тебе плохо говорят, мне неприятно.

— Как же вы намерены теперь поступить? Бросить танцы?

— Можно не бросать, но надо вести себя осмотрительней, чтобы не создавалось ложное впечатление.

— А разве я веду себя неосмотрительно?

— Нет, поэтому я тебя ни в чем и не подозреваю.

— Главное, доверяйте мне, тогда не страшны никакие сплетни. У меня злой язык, поэтому все меня ненавидят!

Она говорила, что ей важнее всего, чтобы я верил ей, любил ее, что она не такая, как все женщины, и поэтому вполне закономерно, что она дружит с мужчинами, мужчины гораздо проще, лучше, оттого она и предпочитает мужскую дружбу, но при этом не допускает и мысли о чем-то грязном, о какой-то любви или страсти…

И впадая в сентиментальный и нежный тон, твердила заученные слова, что не забыла моих забот о ней с пятнадцати лет и что я для нее и отец, и муж. При этом она горько плакала, а я вытирал ей слезы, и на меня сыпался беспрерывный град поцелуев.

Мы долго так разговаривали, и странно, случайно или умышленно, но она ни разу не произнесла имени Кума-гая или Хамады. А я, хотя мне и хотелось посмотреть на ее реакцию при упоминании о них, тоже не решился заговорить о них. Конечно, я верил не всему, что она говорила. Однако, если б она заметила, что я в чем-то сомневаюсь, еще не известно, что бы из этого получилось. Но и к чему разбираться в прошлом, лучше последить за ней в будущем… Несмотря на мое первоначальное решение быть с ней потверже, я в конце концов опять занял примиренческую позицию. Слезы вперемешку с поцелуями сделали свое дело, и я отбросил прочь терзавшие меня сомнения.

После этого случая я стал украдкой наблюдать за Наоми. Постепенно, так, чтобы это не бросалось в глаза, она изменила свое поведение. На танцы она ходила, но не так часто, как раньше, и если ходила, то танцевала немного и вовремя уходила домой. Гости также приходили не слишком часто. Когда я возвращался со службы, она всегда была дома одна, читала либо вязала, слушала музыку либо возилась с цветами.

— Ты была все время одна?

— Да, одна. Никто не приходил.

— Скучала, наверное?

— Нет, ведь я никого и не ждала Я люблю не только шум, но и тишину. В детстве у меня совсем не было подруг. Я всегда играла одна.

— Да, в самом деле, в кафе «Алмаз» ты мало разговаривала со своими товарками, казалась даже немного грустной…

— Да, я выгляжу шалуньей, но на самом деле я грустная… Это плохо?

— Быть серьезной и тихой очень хорошо, но грустной — ни к чему.

— Но все же лучше, чем так шуметь и возиться, как недавно, да?

— В тысячу раз лучше!

— Я стала паинькой, да? — И, вдруг обвив мою шею руками, она принималась так целовать меня, что у меня темнело в глазах.