Ошеломлённая такой строгостью нравов в атеистической, как она полагала, стране, Айрис очень серьёзно /она всё делала очень серьёзно/ засела за православные труды, рекомендованные не менее ошеломлённой Варей. Варя не знала, радоваться или паниковать. С одной стороны, Егорка часто ей говорил, что для Дела, которое он замыслил, нужна полная отдача и семью заводить он не имеет права. Зная аскета Егорку, что он никогда не пойдёт на случайные связи, она понимала, что сын себе уготовал тяжкие испытания. Егорка отмахивался:

— Не тяжелее монашества, мама. Мне бы твои заботы…

И вот Айрис. Нежданно-негаданная невеста из страны жёлтого Дьявола, царства Мамоны, да ещё имеющая отношение к компьютерам, к Интернету — всемирному банку данных. С этого, как опасались некоторые старцы, и начнётся антихрист, — каждому жителю земли порядковый номер и печать на руку и чело…

Умненькая, самостоятельная и неожиданно духовно подкованная Айрис, даже слышавшая о великом расколе 1054-го — /«что-то из-за чистилища»/ — произвела, тем не менее, благоприятное впечатление. «Супер-баба», — подытожила Варя, хотя Егорка и метнул в неё гневный свой взгляд.

За католичество Айрис не держалась, сказав, что если Господь хочет, чтобы отныне она шла к Нему другим путём вместе с посланным ей возлюбленным, значит, так тому и быть.

И ещё она сказала, что Истина одна, однако путей к ней много. Что люди получают конфессию как бы в наследство or рождения, от отца с матерью, но коли жизнь так сложилась, она готова разобраться, изучить православие. И, если не найдёт в своей совести препятствий, согласна его принять. Препятствий Айрис не нашла — напротив, зачитывалась отцом Павлом Флоренским, Сергием Булгаковым, Хомяковым, и Варя надеялась, что скоро американочка дорастёт и до святых отцов. Без особого труда было получено согласие и от родителей Айрис, которым она ежедневно в телефонных разговорах превозносила Егорку и Изанию. На венчание они, правда, приехать не смогли — мать Айрис панически боялась лететь самолётом, но прислали молодожёнам счёт на круглую сумму, которая впоследствии вся ушла на создание Изан-нет.

Так Айрис, приняв крещение, стала Ириной, они повенчались, и уже трудно было себе их представить врозь. И дело без Айрис, к загорелым рукам которой тянулись компьютерные нити ото всех штабов Изании. Даже Варя призналась Иоанне в тайном восхищении американками: «Вот и в их фильмах, я вообще-то американские фильмы не люблю, не смотрю — примитив, штамповка… Но слабый пол!.. Какой там «слабый» — на голову выше мужиков — борцы, одним словом! То с мафией схватятся, то с роботами, инопланетянами, сатанистами, ещё какой-либо нечистью… И не просто воинственные клушки борются за справедливость — высокие идеалы, за человечество… Грех, наверное, но я иной раз думаю — вот бы нашим тёткам к их слезам, двужильности и терпению — да эдакую американскую пробивную силу, чисто мужскую волю к победе… Может, и не то говорю — всё же добродетели женщины — смирение, семейный очаг…

— Перед Господом смирение, — возразила Иоанна, — А не перед силами зла. И припомнила княгиню Ольгу, Екатерину Великую, Елизавету — сестру императрицы. Тоже иноземка, а какая деятельность на российской ниве! Мученица.

Кончилось все вечным спором вокруг роли иностранцев в русской истории.

В умиротворённо-расслабленном состоянии, что выпадало крайне редко, Егорка был очень похож на Варю — русые, как у неё, волосы, которые он вариным лёгким движением смахивал со лба, линия губ, черты лица, казались по-женски как у неё, «отредактированными». Даже «фирменная» Варина полуулыбка «Монна-Варя» иногда появлялась на егоркиных губах. И куда всё это девалось, когда Егорка кого-либо распекал и гневался! Скулы вдруг обтягивались, загорались раскалённым румянцем, нос заострялся, стиснутый рот становился злым и узким как лезвие, тёмные глаза зажигались, вспыхивали каким-то волчьим фосфорическим блеском и впивались разом во всех окрест находящихся. Невозможно было в момент егоркиного гнева сделать что-либо «не то», чтоб не получить в ответ нечто подобное разряду электрического ската. Особенно Иоанну поражало это егоркино «всевидение», когда он, казалось, отключался, положив голову на руки. И окружающие, расслабившись, начинали делать или городить что-либо, с егоркиной точки зрения, «не то», — как он вдруг резко вскидывал голову и окидывал провинившегося /определял он безошибочно/ таким взглядом, что тому хотелось провалиться сквозь землю.

Да, Егорка совершенно не выносил модного в последние два столетия насмешливо-ироничного отношения к основным и не основным проблемам бытия, всякие шуточки и анекдоты порой приводили его в ярость. Он мог среди всеобщего хохота вдруг шмякнуть оземь какую-нибудь вилку-ложку-крышку /бьющуюся посуду Егор не использовал/ и во внезапно наступившей тишине спросить едва не со слезами: «и это ты находишь смешным?» или: «Да разве можно над этим смеяться»?.. Нельзя сказать, чтоб он вовсе не обладал чувством юмора — странные английские анекдоты вроде «банана в ухе», «головы на велосипеде» или «неуловимого ковбоя», некоторые житейские байки забавляли его — Егорка соизволял чуть улыбнуться вариной улыбкой. Но стоило перейти грань — настроение у него безнадежно портилось и он, буркнув что-то вроде знаменитого: «Боже, как грустна наша Россия!», хлопал дверью. Айрис бежала следом — успокаивать. Она призналась, что по-прежнему влюблена в него по уши, как и фанатки — фналочки и чернильницы, как сизари, как все в Златогорье, как и сама Иоанна, хотя он был порой совершенно несносен этим своим максимализмом, на дух не вынося обычный трёп с его скептицизмом и пошловатой двусмысленностью.

«А ведь он прав, — думала Иоанна, — Это совсем не так безобидно. Мы всё просмеяли… Когда это началось? Очень давно, с самого начала… Когда пресмыкающийся в Эдеме иронизировал, посмеивался: «Чушь все эти запреты, лопайте, солгал Бог»…

«Я дух, который вечно отрицает», — это о Мефистофеле у Гете. И у Пушкина:

Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

«На жизнь насмешливо глядел», — это о демоне. Но мы уже не можем иначе, говорим и думаем на этом языке. Насмешливая ирония — наша защита, маска, ею мы как бы отгораживаемся от серьёзности и трагизма жизни, от серьёзности Замысла — Царствие через Крест. Мы предпочитаем дезертирство в смех, смехом мы защищаемся от самой смерти, не замечая, что бежим от Вечной Жизни.

Некрасов, Достоевский плакали над несовершенством мира, плакал и смеялся Гоголь, Толстой пытался изменить мир, изменив себя. Потом многие пытались переделать, изменить… Теперь вот Егорка с его прекрасными делами и завораживающими речами о Замысле, о «Царствии внутри нас», дающем бессмертие.

«Благословлю я золотую дорогу к солнцу от червя»… Егорка помогает червю ползти к солнцу. Наверное, смешно, но смеяться над этим недопустимо. Иначе не доползти. Иначе нам не доползти.

Вся егоркина жизнь принадлежала Делу. Егорка позволял себя любить Айрис, фиалочкам и прочим товарищам, потому что так было нужно для Дела. В этом он был тоже похож на Иосифа Грозного, — всё работающее на Дело, было благом.